Паразиты сознания. Философский камень. Возвращение ллойгор

Начатая тема привела к тому, что один из наших гостей, доктор Омар Фуад, рассказал нам, как их отдел проводил исследование по уровню самоубийств среди древних египтян и хеттов. В поздних глиняных табличках хеттского царя Арцавы упоминалось о повальных самоубийствах в эпоху царствования Мурсилы Второго (1334–1306 гг. до н. э.), и приводилось их число для Хаттусы. Весьма странно: о самоубийствах же шла речь и в менетонских папирусах, обнаруженных в 1990 году в монастыре Эс-Сувейды табличках — они относились примерно к тому же периоду (1350–1292 гг. до н. э.) и в них упоминалось о вспышке самоубийств среди египтян в царствование Хоремхеба и Сети Первого. Товарищ Фуада, доктор Мухаммед Дарга, оказавшись почитателем странного и спорного исторического опуса Шпенглера «Закат Европы», высказался в том духе, что подобные эпидемии самоубийств можно с относительной точностью предсказывать, приняв в расчет возраст цивилизации и степень ее урбанизированности. В своей аргументации он дошел до того, что ввернул почерпнутую откуда-то метафору насчет биологических клеток и их тенденции к «добровольному отмиранию», когда организм теряет способность поддерживать в себе жизненную активность за счет окружающей среды. Все это, конечно, прозвучало для меня как нонсенс — ведь возраст хеттской цивилизации насчитывал каких-то семьсот лет, в то время как у египтян он уже тогда, в 1350 г. до н. э., был по меньшей мере в два раза больше. И несколько напыщенная манера доктора Дарги излагать свои «факты» тоже меня раздражала. Я в какой-то степени разгорячился (возможно, тут и коньяк сыграл свою роль) и категорично предложил нашим гостям предоставить нам конкретные факты и цифры. Они ответили, что с удовольствием это сделают и непременно предоставят их на суд Вольфгангу Райху. Сказав это, наши коллеги спешно засобирались и покинули нас довольно рано: им надо было лететь обратно в Измир.

А мы с Райхом повели меж собой беседу, которая теперь кажется мне подлинным началом нашей борьбы с паразитами разума. Райх со свойственным ему ясномыслием ученого быстро суммировал все «за» и «против» сегодняшней дискуссии и заключил, что доктор Дарга, надо отдать ему должное, не лишен способности к научному абстрагированию. Затем он продолжил: «Давай рассмотрим те факты и цифры, что известны нам о нашей собственной цивилизации. Что они нам, в сущности, говорят? Взять, например, ту же статистику самоубийств. В 1960 году в Англии они составляли сто десять человек на каждый миллион жителей — в два раза больше, чем в предыдущем столетии. К 1970 году цифра снова удвоилась, а к 1980-му увеличилась в шесть раз…»

У Райха удивительный ум: похоже, он вмещает в себе всю необходимую статистику за целый век. Обычно сам я цифирь недолюбливаю. Но теперь, слушая Райха, я чувствовал, что со мной что-то происходит. Внезапно я ощутил внутри холод, словно уловил на себе пристальный взгляд какого-нибудь опасного существа. Это не продлилось и секунды, но все равно я передернул плечами как от озноба. «Холодно?» — удивился Райх. Я помотал головой. И когда он, засмотревшись в окно на лежащую внизу освещенную улицу, сделал паузу, я неожиданно промолвил: «Послушать все это, так получается, что мы толком ничего и не знаем о человеческой жизни». «Знаем достаточно, чтобы жить себе да поживать, — с ноткой веселья в голосе откликнулся Райх. — А на большее рассчитывать и не приходится».

У меня же из головы все не шло то ощущение холода. Я сказал: «Все же цивилизация имеет какое-то сходство со сновидением. Только представь: человек вдруг неожиданно просыпается. Ему, наверное, одного этого уже хватит, чтобы наложить на себя руки».

Перед глазами у меня стоял Карел Вайсман, и Райх это понял.

«А как быть с останками ящеров — они что, тоже сон?»

Действительно, такого моя теория не предусматривала. Но все равно я никак не мог избавиться от ощущения гнетущего холода, что, едва коснувшись, прочно во мне угнездилось. Более того, я теперь определенно ощущал страх. Я смутно чувствовал, что подсмотрел нечто, от чего мне теперь не избавиться, что-то, к чему я неизбежно вынужден буду вернуться. Я понял, что вот-вот могу соскользнуть в состояние панического припадка. Я выпил полбутылки коньяка, однако ощутил себя при этом пугающе трезвым, оцепенело сознавая, что опьянение в какой-то мере владеет моим телом, и в то же время полным опьянением это назвать нельзя. Пришедшая в голову мысль наполнила меня ужасом. Суть ее заключалась в том, что уровень самоубийств возрастает по той причине, что тысячи людей, подобно мне, постепенно «пробуждаются» и, сознавая всю абсурдность своего существования, попросту обрывают мучения. Сон под названием «история» близится к концу. Человечество уже начало пробуждаться. Когда-нибудь оно проснется окончательно, и тогда самоубийство примет массовый характер.