Парень

Ну, что с Мари? — спросил кто-то в корчме, когда наш парень стоял там, глядя в стакан. Ушла. Куда? К матери своей. Чего так? Разводимся мы, сказал наш парень, этим кончилось. Не надо было тебе от директорства отказываться, бабам важно, кто ты есть, а теперь ты никто. Да нет, не потому, ее это не интересовало, она сама говорила, что я должен отказаться. Само собой, говорила, они же все хотят, чтоб ты был никто, а когда ты уже и вправду никто, тогда, мать ее, она тебе под дых каблуком. У всех у них одна цель, не могут они вынести, что ты кто-то, что ее жизнь зависит от того, кто ты есть, терпеть она не может, что в деревне ее называют директоршей и что все это — благодаря тебе, и она с самой первой минуты придумывает, как бы за это тебе отомстить, чтобы ты тоже узнал, каково это, когда ты никто, когда ты только потому кто-то, что она кто-то, или уже и без нее, потому что она навострила лыжи и исчезла, а ты остался один. Да нет, это не она придумала, а мать ее, это она хотела, чтобы так все кончилось, потому что ей не нужен мужик в семье, она и отца Мари свела в могилу, а дочери сказала, мол, тебе тоже мужик не нужен, нужен только до тех пор, пока ребенок не родится. И вбивала это ей в голову, пока та тоже не пришла к такому решению, потому что она так выросла, мать вечно твердила, что, мол, сначала, когда муж, отец дочери, помер, она думала, трудно будет без мужика, а теперь видит, так лучше, не надо стирать чужие грязные подштанники, никто не рявкает, мол, где наконец обед, да на что ты деньги тратишь. Мать их так. Не жалей, сказал кто-то, ничего в том хорошего, если она бы осталась и всю жизнь пришлось бы с ней жить. Оно тоже ведь трудно выдержать, когда смотришь, как она толстеет, расползается рядом с тобой, и ты еще какое-то время ей вставляешь, и кончаешь, и считаешь, что это хорошо. А ребенок, — спросил кто-то. Раз в неделю, сказал наш парень, суббота или воскресенье, когда ей удобно. Мне-то все равно. Я приспособлюсь, потому что ребенок для меня — это все. Собственно, только ребенок и остался. Н-да-а, тут надо смотреть в оба, потому что баба — она баба, чихать на них, бабами этими — хоть дорогу мости, да оно и хорошо бы, вот только жаль, что нельзя, особенно теперь, как этот феминизм, слышь-ка ты, появился, а кончится, поди, тем, что твоя баба на тебя же и донесет, если случится нарваться нечаянно на твой кулак. Баба — это пустое место, от нее больше вреда, чем пользы, сколько энергии уходит, пока ее слушаешь, что надо делать, как надо делать, целый день все одно: туда-то надо пойти, то-то надо купить, ты ей только скажешь, большой фрёч, а она свое: гарнитур, цветной телевизор, то, се… Да пошла она в жопу! Нет, ребенок, это совсем другое, это тебе не то, что взял, не понравилось, поехал в Фот, в детдом, сдал, взял нового; это совсем другое, это твоя кровь. Да, это другое, сказал наш парень, меня только он и держит в жизни, я, можно сказать, только потому и могу встать утром, пойти в школу, что он у меня есть. Слыхать, математика назначили директором. Его, сказал наш парень. И что? Что-что? Кто-то ведь должен был стать, потому что я не хотел, а он хотел. Да ведь он и до этого хотел, а не стал, потому что ты стал. До этого было так, да, я стал, а теперь по-другому, потому что я не хотел, никто не хотел, а чужого коллеги не хотели. Дерьмо он, математик этот, верно? Детишек линейкой бьет, а раньше стукачом был, говорят. Не все ли равно, что он за мужик. Но такому отдать директорство… Только он хотел, больше никто не хотел. И тебя он, говорят, терпеть не может, чуть не каждый день сидел у бургомистра, рассказывал, что в школе; бургомистр, говорят, специальный блокнот завел, ставил там крестики, когда от тебя перегаром несло, когда ты опоздал. Не слыхал об этом? Нет. В конце он уже перестал и крестики рисовать, потому что каждый день был с крестиком, тут уж нужды нет отдельно отмечать. А когда ты к нему пришел — не знаешь этого? — все только и ждали, когда ты наконец к нему придешь и попросишь тебя отпустить, а математик, он в школе уже со всеми договорился, чтобы, как только… И со всеми училками младших классов, даже с той, которой пятьдесят, ты это можешь понять, со старухой, даже с ней у него что-то было, уж не знаю что, но было, а с другими так и подавно. Ты этого не знал? Я сам так хотел, сказал наш парень. А когда ты пошел к бургомистру, он, бургомистр, ведь не сказал тебе, мол, потерпи еще хоть немножко, по крайней мере до тех пор, пока, — нет, он сказал, ты прав, ты мне друг, мы вместе в школу ходили, я-то знаю, что для тебя лучше, и потом сразу позвонил математику, мол, принимай временно обязанности, потом станешь постоянным, он ведь тут главный, бургомистр, он решает, кого куда поставить, и он решил уже, что директором будет математик, даже если коллектив по-другому решит, но коллектив не стал решать по-другому, потому что математик к тому времени все организовал. Я тоже голосовал за него, — сказал парень. Ты думаешь, этого ему достаточно? Ему этого мало, он тебе еще такое устроит, если не будешь смотреть в оба, он тебя… Зачем это ему? Затем, что в прошлый раз ты его обошел, он этого не забудет, мать его, он математик, он ничего не забывает, у него голова, как гроссбух, там все записано, за что и кому надо отплатить. Ты не замечал ничего, а он копил в себе зло, и, собственно, ему очень было кстати, что тебе поперек горла уже встало это директорство, хотя неизвестно еще, было бы тебе так же плохо, когда бы не математик, когда бы он не подстроил, чтобы ни один педсовет не проходил как надо, чтобы каждый день не поступало бы три-четыре жалобы, потому что ни одно дело в школе не решено, потому что без денег не построишь новый зал, и с отоплением все не ладится, и не купишь дорогие учебные пособия, и тебе это приходилось каждый день слушать, и твоей работой стало не руководство школой, а нагромождение нерешаемых задач. А, сказал наш парень, теперь мне уже насрать на все это. Не торопился бы ты с этим, успеешь насрать-то, сказал кто-то. Идите вы в такую-то мать, сказал наш парень, смачно плюнул на пол корчмы, растер плевок и двинулся домой. Дома достал пластмассовую канистру и до рассвета сидел с ней, утром опоздал на первый урок, директор вызвал его в свой кабинет: слушай, парень, я не хочу из этого целое дело разводить, особенно с тобой, чтобы не дай бог, кто-нибудь не подумал, что это я из-за прошлых выборов, ты меня понимаешь, в этом и для меня ничего хорошего, но такого, чтобы пьянство, пропущенные уроки, такого не будет. За последние три года, а это как раз три года твоего директорства, количество учеников снизилось на десять процентов, ты понимаешь, что это значит? Это демографический вопрос. Что я могу поделать, если население стало сокращаться как раз тогда, когда я стал директором. Да, но если это еще усугубляется тем, что лучших ребят увозят в другое место? Тогда что будет? Тогда останутся самые тупые да цыгане. Что тогда будет со школой? В общем, ты понимаешь, что я имею в виду. Пока, ладно, считай, что я все забыл, но больше чтоб этого не было. В свободное время — что хочешь, но здесь — дисциплина.