Парень с большим именем

— Да я тебе и во дворе не дам, иди в огород! Ох греховодник, ох распутник! Аду тебе мало.

— Не страдай за меня, тетушка Серафима! Я ведь, а не ты в ад пойду. Да мы и там устроимся.

— Осатанел парень, совсем осатанел, да если ты завтра на улицу покажешься, да если заговоришь так же, — не живи тогда тетушка Серафима… ложись в гроб живая. Вот так, скажут, питомчик, вывела в люди! Да што ты большевик, што ли, у них нахватался?..

— У них, у них… А большевик я не полный, так, около…

— Житья тебе не дадут.

— Я и спрашивать не стану. Буду жить, и все, шабаш, тетушка Серафима!

— Поесть тебе? Ладно, ладно, я и забыла совсем.

Заторопилась ветхая старушонка, зашуршала туфлями по половицам.

— Садись, ешь, устал ведь… Да где хоть обретался, где такой оголтелый сделался?

— Расскажу, все узнаешь, дай поесть!

— Погляжу хоть на тебя. Вырос, ох и вырос! — Старуха подошла и погладила Ерошку по буйным взвихренным волосам.

Была она и рада искренне, что вернулся, что жив ее питомчик, и сильно огорчена, что он какой-то дурной, взбалмошный, непонятный, совсем непонятный для нее.

— Спасибо, тетушка, хорошая шамовка, давно такой не пробовал.

— Как ты сказал?

— Шамовка. Еда значит.

— Не гавкай по-собачьи. Мало тебе хороших русских слов?!

— А удрал я вот как… Помнишь, может, что Силан меня здорово выпорол: я у него в огороде моркови надергал. Обидно мне стало, эх как!.. И сейчас от этой обиды боль в сердце. Пороть меня может всякий, потому у меня ни отца, ни матери, и выходит, мое положение хуже всех. Других ребят только отец и мать порют, чужой не касается, а меня все. Общественный я, обществом и порют… Я и подумал: раз так, то и я могу ото всего общества пользоваться, ну и пошел к Силану в огород, надергал моркови. Схватил он меня и вожжой драть, полосовать:

«Не воруй, запомни, что нельзя… Запишу я тебе вожжой на спине, век будешь помнить»…

А я ему:

«Бить меня все могут, и я у всех брать могу. Не бей, тогда брать не буду».

«Ах ты, стервец, подкидыш, да ты спасибо говори, что общество тебя разуму учит!»

Нет, думаю я, не хочу ото всего общества разум принимать, и убежал на Денежкин камень. С него не на эту, а на ту сторону спустился и вышел на дорогу, а там как раз партия солдат. Я к ним, ближе к котлу и пристал… Кашевар сперва покосился, а потом говорит:

«Оставайся, устроим, будешь дрова под котел носить, картошку чистить, и все прочее».

Вот с них моя жизнь и пошла, у них я и бога забыл, да ведь нет его, нечего и забывать. Выбросил из головы, и все.

— Не говори ты про бога, не хули его… лучше уж вовсе молчи, спокойней будет.

— Ладно, не стану… до другого разу.

Меж тем в деревню Хохловку пришла ночь. Тетушка Серафима отправила Ерошку на сеновал. Через дырья в крыше был виден свет звездного неба, и самые дырья светились, что звезды. Глядел на них Ерошка, так, глядючи, и заснул. Под сеновалом был курятник. В полночь петух захлопал крыльями и загорланил. Заволновались куры, закудахтали, а петух загорланил еще раз и разбудил Ерошку.

— Кость бы тебе в горло! — обругал петуха Ерошка. — Будишь, горлопан. Не заснуть мне до утра.

У Ерошки была такая привычка: соснул немного, разбудили — больше уж не заснуть ему до следующей ночи.

«Пойду поброжу», — решил он и вышел в огород, на дорогу, к горам. Сел на камень и задумался.

Не из таких Ерошка, чтобы думами заниматься, а иной раз и он голову повесит. Жизнь такая, думать некогда, знай поворачивайся, и не думать нельзя.

Кинули Ерошку неведомые отец и мать в бурьян около старообрядческой молельни. Было ему с полгода. Нашли его собаки и залаяли. Они лают, а он плачет, ручонки выбил и сучит ими, а собаки еще сильней лают. Ну, и сбежался народ — один по одному.

— Чей?

— Неизвестно. В Хохловке не было такого и не ожидалось.

— Не ночевал, не проходил никто деревней?

— Никого, а с мальцом особенно.

— Ну, чего ж?

— Не гибнуть же, бери кто-нибудь!

— Глянь, записочки нет ли где?

Развернули мальца, а у него на шее привязан узелок. В нем крестик и записочка:

«Зовут его Ерофеем, и жизни ему полгода».

Принесли Ерошку к старосте, и весь народ привалил туда, сгрудился в две кучи: в одной православные, в другой старообрядцы. В деревне были две веры.

— Перекрестить мальца надо! — галдят старообрядцы.

А православные им:

— Зачем? Есть у него имя, пусть и живет с ним!

— Нельзя, может, имя у него вашим попом дадено, а не нашим.

— Не вашим и не нашим, а неизвестно чьим.

— Перекрестим в нашей молельне!

— Чем наша церковь хуже и поп наш?

— Мы первые нашли его, и в нашем конце был он положен.

Православные и на это нашли ответ:

— Собаки первые нашли его, может, собачьим именем назвать?!

Начался спор, чья вера лучше, чуть не передрались, а про подкидыша так и не решили, в чьем храме, в чью веру перекрестить, и оставили жить Ерошкой.

Вызвали обществом тетку Серафиму и сказали ей:

— Ты бездетна, согласна ли взять Ерошку на воспитание? Будем тебе обществом платить за него рубль в месяц.

— Что уж, возьму уж, видно уж, мне это милость божья: своих нет, чужого послал. Только, к какой вере приучать его, к моей аль к стариковой?