Парень с большим именем

Была тетка Серафима сторонница старой веры, а муж новой держался, так и был у каждого свой угол, своя икона…

— Ты, Серафима, учи его к своей!

— А старик пусть к своей учит!

— Никому не обидно, ни православным, ни старообрядцам, и платить все будут.

Так и учили Ерошку к обеим верам: утром и вечером молился он и в бабушкин угол и в дедушкин. А потом все общество взялось за науку. Жил Ерошка на общий рубль, каждый тратил на него копейку и считал, что учить его имеет право.

— И мой грош в нем есть, пусть и руки моей попробует.

Знал, пробовал Ерошка руку каждого хохловского мужика, каждой бабы. Ребята и те говорили ему:

— Дай ударю!

— Дай за ухо дерну, платим ведь тебе.

Сбежал Ерошка от этой науки. А теперь вспомнил, и вернулась старая обида.

Почудились Ерошке шорохи и шаги. Поднял он голову, вгляделся. Стороной от дороги крался человек… он пробирался к горам, а потом юркнул за них.

«Вор, что ли?»

А тем же путем крался и другой.

«Вон оно, — сообразил Ерошка. — Это старообрядцы идут в скит, на моленье. Не оставили, знать, они своих привычек. Ладно, я их пугну». Вложил в рот три пальца и свистнул. Резкий свист прокатился по горам, по лесу. Человек упал в траву. Ерошка встал и увидел его черную спину. Он уползал в кусты.

«Эге, испугался… Я еще вам припомню науку». — И Ерошка засвистал разбойником, заухал.

«Довольно, попробую соснуть. — Ерошка залез опять на сеновал. — Пожалуй, здесь для меня дело найдется… Если ты меня на рассвете разбудишь, я тебе отверну голову! — погрозил мысленно петуху. — Орет! Кому это надо, когда есть часы и будильники».

* * *

Есть у деревни Хохловки своя история, как есть она у каждой деревушки нашей страны. Одну барин в карты соседу проиграл, другая куплена за лопоухого щенка модной, нерусской породы, да мало ли каких историй нет!

Хохловка началась лет сто с лишком назад. Сбежал из Нижне-Тагильского завода крепостной рабочий Андриян Хохлов. По вере был он старообрядец. Не вынес Хохлов палок и плетей, которые разгуливали в те времена по спинам крепостных, ушел к Денежкину камню и основался в глубоком труднодоступном буераке. Долго жил только сам с семьей, кормился охотой, а потом к нему пришел еще один из бежавших и построил поодаль свой дом. Набралось лет за тридцать до десяти домов и все — люди старой веры. Сперва никто не знал о них: ни начальство, ни даже купцы. А продавать и покупать сами выезжали хохловцы в заводы и никому не открывали своего жилья.

Да ведь трудно на земле укрыться, когда кишит по ней люд, в каждую щель пробрался. Разведало начальство про Хохловку и нагрянуло с полсотней солдат. Что там было, сплошное разоренье!

Сожгли солдаты молельню, отобрали чуть не дочиста все добро. Стариков и самого Хохлова заковали в цепи и увели в Соловецкий монастырь, заточили в подвалы. Была у Соловецкого монастыря своя тюрьма.

Молодежь отправили в солдаты, и остались только бабы да мелюзга. Пять лет не было в Хохловке ни одного мужика, пока не подросли парни. Но мало этого показалось начальству, и поселили в Хохловку десять семей православных.

Наплодилось в Хохловке много народу, концы старообрядческий и православный слились, и деревня получилась одна, а народ расколот надвое. И всяк держится упрямо за свою веру.

Часто заглядывало начальство в Хохловку, и нельзя было старообрядцам открыто держаться своей веры. Понастроили они по дебрям и по тайным горным местам скиты и начали ходить туда молиться. После тысяча девятьсот пятого года разрешили им построить молельню.

Совершились две революции — Февральская и Октябрьская, отделили церковь от государства, а в Хохловке все две веры. Старообрядцы все думают, что на них по-прежнему нагрянут, сожгут их скиты, и молятся тайно. Есть у них и открытая молельня, но они не любят ее, не хотят молиться на глазах у православных и тем более у тех, кто никому не молится. А таких в Хохловке немного — председатель сельсовета Шумков, заведующий кооперативом Гульбин, учительница.

И теперь появился еще Ерошка.

* * *

— Тетушка Серафима, я в деревню. Сделать тебе ничего не надо? — спросил Ерошка.

— Не ходил бы ты на люди.

— Не затем я приехал, чтоб на печке сидеть.

— Крестись хоть, когда к кому приходишь!

— И без меня лишнего крестятся.

— Не кури!

— Не курить могу, а креститься ни за что не стану.

— Опозоришь меня.

— Чего ты беспокоишься. Учили меня все, и что такой получился, все виноваты, не одна ты.

Шел Ерошка по Хохловке. В каждом дворе гавкают псы, кидаются на ворота, окна везде закрыты и занавешены. Толкнулся Ерошка в ворота — заперты.

«Значит, в окна глядеть нельзя и во двор не заходи. Здо́рово оберегают себя!»

Ребят на улице немного, все — малыши, постарше на работе.

«Увидать ровесников надо, чай, забыли меня, не узна́ют».

Повстречался Ерошке мужик с косой.

— Товарищ, — крикнул Ерошка, — заборы у вас больно хороши! Плакатов бы на них и стенгазет!

— Чего эта такое? — не понял его мужик.

— Не знаешь, не слыхал, плохо… Насчет продналогу, про заем, о неграмотности, а в стенгазете — про жизнь, про порядки… продернуть кого следует.

— Да, заборчики хороши, только они не для этих штук.