Парень

В субботу вечером, когда гости уехали, наш парень уселся на веранде, открыл пластмассовую канистру, налил, канистру поставил на стол и, под ее защитой, погрузился в то, что оставили ему однокашники: в распавшиеся браки, отношения с любовницами, отношения с заграничными партнерами, не ахти какие, но хорошего качества машины, трудности отвыкания от курения, попытки вести здоровый образ жизни, что в этом случае означало потребление качественных продуктов и напитков, обанкротившиеся и восстановленные компании, будайские и пештские квартиры. Им тоже несладко, подумал он, но тут же поправил себя: да нет, им-то что, им хорошо. Мари смотрела на него из горницы. Он взял стакан и ушел, даже не спросил, чего это ребенок беспокоится. Сидел, сопел, скрипел плетеным креслом, но молчал. И Мари молчала, не сказала ему через окно, мол, хватит пить, опять ты канистру выбрал, когда я здесь. Она укачала малыша, легла; сейчас ей было жалко мужа, что ему выпала такая судьба, тогда как другим, например, его однокашникам — их трое приехало — другая. Потом, пожалев нашего парня, она принялась жалеть себя: и чего угораздило ее выйти именно за этого человека, какая же она идиотка, что так испортила себе жизнь. Если сейчас так плохо, что же будет потом, когда она постареет, сын вырастет и поступит в какой-нибудь вуз, а она останется вдвоем с мужем. Что с мужем: с глазу на глаз с его ненавистью, с той страшной, дикой душой, которая и сейчас живет в нем, а дальше будет страшнее. Пойдет она, Мари, в лавку, а встречные будут смотреть на нее и думать: смотри-ка, это та несчастная женщина, Мари, жена того парня. И ничего уже нельзя будет изменить, никому она не будет нужна, разве что король подштанников появится вдруг снова, он-то еще будет помнить, какой она была, но и он будет уже стариком, уйдет из текстильного бизнеса, станет ценными бумагами спекулировать на бирже, а еще пирамиды изобретать для цыган, и те будут ходить за ним стадом, потому что он кому-то действительно на тысячу заплатил сто тысяч, а больше, разумеется, никому. Ну, разве что вот он возникнет в ее жизни. Сначала попросит о встрече, скажет, мол, какой же я был идиот, что не тебя выбрал, а остался с женой, которая и в самом деле стала такой, какой была уже давно, хоть и маскировалась: невыносимой, злобной, требовательной грымзой, которая и рот-то открывает для того только, чтобы давать указания. После того, как он принял решение в ее пользу, она и вовсе перестала сдерживаться, пустилась во все тяжкие, потому что не боялась больше, что потеряет своего бизнесмена. А бизнесмен с тех пор, хоть и пытался иной раз вырваться, ничего уже не мог сделать, не было в нем такого глубокого чувства, которое придавало бы ему сил. Когда он ее, Мари, бросил, он думал, ничего, найдется другая; только — не нашлось другой. Были, конечно, кое-какие дурацкие романы, которые главным образом на расчете строились: бабе хотелось денег, ему, бизнесмену, с кем-нибудь переспать, — но того, что он чувствовал к ней, к Мари, он ни к кому больше не чувствовал, и вечно сокрушался о том, почему он не выбрал ту жизнь, которую означала бы для него она, Мари, то есть развод и новых детей. Вот и теперь он затем лишь ее разыскал, чтобы воскресить то старое чувство, и, зная обстоятельства, надеялся, что и в ней что-то проснется. Но она, Мари, уже не была на это способна; правда, она попробовала, потому что ей уже позарез был нужен кто-то, кто не такой, как нынешний муж, кто скажет: я тебя люблю, ты такая красивая, — но не могла она вернуться к прежней любви. Больше того, у нее даже появлялась мысль, что все это из-за него, из-за предпринимателя этого, и получилось; не брось он ее, она не сошлась бы с нашим парнем, не вышла бы за него с досады, и теперь ведь она не только любить не может, а скорее ненавидит этого предпринимателя, и не надо ей, чтоб он говорил ей такие вещи, которых она не слышит от мужа.