Парик моего отца

Мой отец, переключившись обратно, успевает к концу передачи.

— Все не так, — говорит он. — Кверху ногами.

Отходит в угол комнаты и встает на голову. Перечень имен, с помощью которых мать пытается вернуть его в нормальную позу: «Милый», «Дорогой», опять «Милый» и «Любимый». Также она произносит его личное, данное при крещении имя, которого никто из нас давно уже не слыхал.

— Помнишь меня? — говорит он. — Помнишь меня таким?

— Ну хватит, хватит, любимый, — говорит она, но он продолжает стоять на голове.

Эдель задает каждому из троих по вопросу.

Эдель — Шону: Если бы мы оказались наедине в саду, стал бы ты змеей в траве?

Шон — Эдель: Я упал бы яблоком тебе на голову. Ты бы прозрела и сама сняла с себя фиговый лист.

Эдель — Кевину: Кружева и атлас — это прекрасно, но что ты наденешь на самое главное свидание?

Кевин — Эдель: Душу нараспашку.

Эдель — Стивену: Спасибо за цветок.

Стивен — Эдель: Он твой.

Эдель: Он немножко помялся.

Стивен: Но он твой. Потому что телевидение не пахнет.

В Темплеоге взорвался передатчик. Но мачты ретранслятора выдержали. Они подхватили сигнал и перебросили его дальше. Хотя из Кипьюра сообщили о снегопаде, на горе Лейнстер видели всполохи света, а в окрестностях Трех Камней овцы посходили с ума. Сигнал двигался так, как ему хотелось: мчался, как проходит «сейчас», полз, как тянется «нынче». Пролетел пулей по прямой к Кайрн-Хиллу, Траскмору и Майре; змеей вполз на верхушку и разлетелся брызгами по всей бескрайней голубизне. Эчилл и Килкевра, гора Гэбриэл и холм Холиуэлл поймали его, погладили по головке и перекинули дальше. Это повторялось пятьдесят раз в секунду, методом альтернативной развертки (когда две половинки картинки сцепляются воедино так, что и шва не найдешь). Телевизоры в Кильтеме и Гауре, в Ньюри и Инче засияли красным, зеленым и синим огнем — совсем как камеры, один-в-один. Дело в том, что сигнал кувыркался над реками и кладбищами, коровниками и ларьками с жареной картошкой, над детьми, играющими в салки дотемна, и стариками, уже не помнящими, на каком они свете. Он потек струйкой над морем, в западном направлении — от Малин-Хед на Слайн-Хед, от Слайн-Хед к Валеншии, над спящими рыбами и призрачными сетями, неустанно ловящими волны. Беззвучно он нырнул в гостиную в Гранарде, где одна женщина купала ребенка, на некую террасу в Каригахолте, где один мужчина бросил немытую посуду под дождем, в холл в Эйбилейксе, где пока не приспело время пить. И повсюду он приносил неуловимый, густой запах лилий.

— Ты мне сердце разбил, — говорит мать.

— Прости, — говорит он, болтая ногами в воздухе.

— Столько лет.

— Выключи его, наконец, — говорит он, меж тем как по экрану плывут титры. Мать идет к телевизору. Когда она оборачивается, отец вновь стоит на ногах, лысый, как коленка. Парик — мохнатая миска — лежит на ковре вверх тормашками. Отец стоит рядом со своим гнездышком, лысый, как яйцо. Лысая правда.

В гостевой Люб-Вагонетка говорит: «Классная программа, ребятки», ибо, по ее убеждению, благодарность начальства — лучшее украшение финальных титров. Входит сладкая парочка — Эдель с Кевином. Кевин напялил на голову белье. Министр пьян. С одного взгляда на Люб-Вагонетку душа умиротворяется. Мы незаметно линяем и перетекаем в офис.

Маркус и Фрэнк сливаются в объятиях и, морщась от натуги, начинают танцевать. Кто из них танцует за мужчину? Никто. Маркус прижимает свой тяжелый лоб к впадине на ключице Фрэнка.

— Финиш! — объявляет Фрэнк.

— Последняя передача, — говорит Маркус, когда они протискиваются мимо измученной Джо, сидящий за своим столом. Маркус разворачивает ее кресло, а Фрэнк цепляется за ее волосы, которые закручиваются по часовой стрелке, когда Фрэнк приподнимает Джо.

— Леди и джентльмены, — говорит Фрэнк, — дарю вам Джо, — и начинает кружиться с ней на руках.

— Только не я, — говорю я, когда Маркус протягивает мне руку, как настоящий жеребчик из фламенко.

— Нет, только ты! — орет Фрэнк. — Выноси своих мертвецов! — и его рука хватает воротник моей блузки, тянет меня танцевать.

— И начни сначала! — подхватывает Джо.

— И начни сначала, — говорю я. Кто-то спихнул с телефона трубку, и на всю комнату вкрадчиво пищит гудок.

Я смываюсь поискать Стивена. Иду по мертвой телестанции, обхожу коридоры, где под полом все еще грезят и бормочут многомильные кабели; спускаюсь на грузовом лифте в декорационную, миную незапертые стойла, где спящими лошадьми стоят камеры. Ночную телестанцию я никогда не разлюблю. Слепые мониторы, глухие микрофоны, софиты с распростертыми черными крыльями, угнездившиеся под своими опорами. Кабинеты полны улик, объясняющих причины конца света — в них царит древний и сиюминутный беспорядок. А Стивена нет.

Дома комнаты пусты и белы. Спальня наверху утопает в перьях, которые выглядят очень даже материальными. Таким перьям положено пахнуть куриным пометом и иметь на кончиках присохшие обрывки кожи. Я обхожу комнату — перья на моем пути взлетают и вновь опадают. Одно, воспаряя в вихре сквозняка, щекочет мне лицо. В мой нос, как в распахнутую дверь, врывается запах. Я чихаю.