Парикмахерские ребята

Джойс и Ланьковский спали по очереди и ели, не выходя из лаборатории все это время. В назначенный час они с помощью комплекса хорошо отработанных мер обеспечили Геннадию плавный, без отрицательных эмоций, переход из мира в мир, но тот все равно долго не приходил в сознание. И когда Бариков наконец открыл глаза, оба ученых спросили чуть не в один голос:

— Ты был там?

— Был, — сказал Геннадий. — Но не там.

— Ты абсолютно уверен? — Джойс был в отчаянии.

— А ты полагаешь, что наш мир можно перепутать еще с каким-то?

— Закон Луча, — угрюмо молвил Ланьковский, не сказал, а именно молвил. — По-видимому, я все-таки прав.

— Да, Славик, — подтвердил Геннадий. — Ты все-таки прав. Абсолютно прав.

— Но погодите, Геннадий, — нервничая, Джойс сбивался с «вы» на «ты» и обратно. — Ведь вам же удалось однажды вернуться туда. Значит, Закон Луча не абсолютен. Хоть это-то вы понимаете?

— Нет, — ответил Геннадий тупо, — этого я не понимаю.

Потом вскинулся:

— Я именно этого и не понимаю! Именно этого! А вы говорите… Что возвращение назад? Тогда было что-то совсем другое… Была иллюзия, просто иллюзия.

— Бросьте, Геннадий, иллюзия — не научный термин. О каких иллюзиях можно говорить всерьез в наших с вами исследованиях?

— Не знаю, — сказал Геннадий. — Отстаньте от меня все. Я ничего не знаю. Отстаньте от меня все! — закричал он и выбежал из лаборатории.

За белыми стенами была ночь. Глухая, беззвездная, очень черная.

Геннадий медленно побрел вдаль, к невидимому в темноте морю, ориентируясь на шум, на мерное тяжелое дыхание большой воды. Он шел до тех пор, пока тихая, спокойная волна не окатила ему ноги. Волна была холодной и неожиданной, как пробуждение. И он вздрогнул и закричал в темноту:

— Скажите там, чтоб больше не будили!
И пусть ничто не потревожит сны.
Что из того, что мы не победили?
Что из того, что не вернулись мы?

Геннадий стоял теперь уже по колени в море и плакал.

Его нашли на следующее утро, когда по заявлению соседей милиция взломала дверь.

В квартире было холодно, как на улице, и стоял скверный запах. Он лежал в какой-то совершенно нелепой позе поперек карниза, свесившись головой наружу, а ногами зацепившись за раму открытого окна.

Его закоченевшие изрезанные руки сжимали осколки стекла и разноцветные обрывки проводов. Невидящие мертвые глаза были напряженно раскрыты, а желтая рубашка, ставшая наполовину бурой от крови, была еще и мокрой насквозь от шедшего всю ночь напролет снега.

Ант Скаландис Нет правды на земле…

Андрей Васильевич Тимохин садится за телефон. Начальник попросил остаться во вторую смену (идет важный эксперимент), а он ответил уклончиво. И вот теперь снимает трубку, слушает гудок и думает: «Главное — ничего не перепутать. Надо же, год уже прошел, а я все никак не привыкну. Значит, так. Матери нельзя говорить о работе. Она будет нервничать. Жене нельзя говорить, что еду к матери. Обидится, скажет, дома совсем не бываешь. Начальнику нельзя говорить о жене. Он ее слишком хорошо знает, не поверит ни одному слову. Паше Мельникову нельзя говорить ни о жене, ни о матери — только о бабах. Лучше всего приплести Татьяну — понятнее. Татьяне нельзя говорить… Боже, как я устал!» Дома к телефону подходит Алешка. Приходится сделать ему выговор за вчерашнюю двойку.

— Вот, — канючит сын, — а говорил, что за отметки ругать не будешь.

— А я за двойку и не ругаю, — говорит Андрей Васильевич. — Я за вранье ругаю. Зачем было говорить, что ничего не задали?

— Так все же врут, — рассудительно отвечает Алешка.

— Что значит «все»? Я, например, разве вру когда-нибудь? Ну, ладно, мать позови.

У Анюты усталый голос, и она просит прийти пораньше.

— Не получится, малыш, — прерывает Андрей Васильевич, — я ж как раз и звоню, чтобы предупредить. Как назло, меня сегодня во вторую оставляют…

— Мамуля, — говорит он через минуту, — это я. Просто кошмар какой-то! Опять не смогу приехать. Да, Алешка заболел. И Анюта что-то неважно себя чувствует…

— Петр Кузьмич, — с начальником он связывается по селектору, — только что матери звонил. Ей очень плохо. Вот такие дела…

— Видал, как крутиться приходится? — подмигивает он с улыбкой Мельникову, сидящему рядом. — С Татьяной договорился, у нее квартира свободна.

Но и это неправда. Вместе с Татьяной, секретаршей Петра Кузьмича, Андрей Васильевич выходит из института, но на улице говорит:

— Подожди, я позвоню из будки.

Из будки он никуда не звонит — просто вертит диск и прижимает к уху трубку. Потом возвращается. Именно в этот момент он понимает, что совершит нечто, не предусмотренное заданием. И делается страшно.

И он врет уже беззастенчиво, не задумываясь о последствиях:

— Танюшка, у меня сюрприз! Я договорился насчет твоей шубы. Только ехать надо прямо сейчас. И еще… в одно место. В общем, ты поезжай домой. И, пожалуй, не жди меня сегодня…

Татьяна расстраивается не слишком. Он подбрасывает ее до метро.