Парикмахерские ребята

Я и сам не понимал, зачем мне понадобилось это причудливое сооружение… С ним спокойнее. И еще больше не хотелось выбирать профессию.

После того, как побывал в лесу, как сдался, происходившее со мной казалось странным… Казалось странным, что каждому человеку нужно заниматься определенным делом, выбранным в один момент, почти не по его воле, что все на свете устроено по раз и навсегда заведенному порядку и ничто не в силах его изменить.

Конечно, я мог бы побегать по лабораториям и найти не слишком тяготящее занятие. Мог попытаться исправить приговор машины, засунув себя в жесткие рамки какой-нибудь профессии… Зачем? Чтобы влачить в ней долгие годы жизни? Чем не заключение? Общество давным-давно определило сравнительную ценность того или иного занятия, рассортировало по полочкам все, чем может заниматься человек, каждому из дел присвоив балл… Дело в балле? Баллом измеряется ценность людей? Я вот оказался в лесу — будь у меня самая высокая квалификация, все равно не смог бы существовать в нем… Значит, есть другая справедливость?

Я несколько раз заходил в библиотеку и смотрел ролики по истории цивилизации. Всегда ли было так, как сейчас? Интересно, что было раньше. В школе я историей не увлекался, но программу знал достаточно хорошо. По учебникам выходило, что развитие цивилизации шло к тому, чтобы из первобытных кровавых времен, полных войн и раздоров, достичь современного гармоничного состояния, где слово «вражда» представляется архаизмом. В Центре же интерес к истории пробудился, тем более что под боком отличная библиотека… Но воспользоваться ею я не смог. Стоило явиться и во второй раз попросить копии на историческую тему, как набежали ученые и стали приставать, не хочу ли я стать историком?

Не могу что-то делать и чувствовать, как за мной наблюдают, подсматривают. Все валится из рук, любое желание пропадает.

В общем-то случилось худшее — я оказался жертвой эксперимента.

Может быть, не слишком жестокого — меня не пытались нуль-транспортировать, не засовывали в банки с кислотой, чтобы потом попытаться вновь воссоздать из раствора, не пытались заменять мои естественные органы искусственными, дабы посмотреть, к каким отдаленным последствиям это может привести — не жестокого, зато уж до предела циничного.

Я постоянно чувствовал пристальное и бесцеремонное внимание исследователей… Психологи любили задавать совершенно идиотские вопросы: в чем вы видите смысл жизни, какой из цветов спектра вы подарили бы добру, какой злу? Иногда по ночам дверь открывалась и ввозили анализатор, чтобы снимать мои параметры в режиме покоя. Хорошо, что анализатор все делал быстро и экспериментаторы скоро уходили.

Я кожей чувствовал, что меня ни на минуту не оставляют одного — днем и ночью за мной наблюдали, должно быть, записывали каждое движение и каждое слово… Естественно, данные они анализируют. Каждому хочется разрешить великую загадку природы — смысл появления на свет людей, не подверженных квалификации.

Товарищи по несчастью изо всех сил старались походить на нормальных, не обделенных машиной людей. Они с завидной энергией посвящали себя избранным занятиям, а я — безделью.

Нас выпускали из корпуса и разрешали гулять по большому парку.

Днем я часто проводил там время, облюбовав небольшой бугорок, на котором росли три березы.

Там-то я расслаблялся и погружался в невеселые мысли о себе и о будущем, мрачном, как та туча, в которой мне пришлось не так давно побывать.

Не давала покоя кощунственная, невероятная в своей несуразности мысль — так ли уж гармоничен и совершенен наш миропорядок? И почему совершенен, где доказательства того, что все должно оставаться, как есть, а не быть иным? Машинка, сортирующая людей, не казалась непогрешимой, за ней, такой ирреальной, виднелась тайна, которую я чувствовал чуть ли не кожей, так явно она витала в воздухе… Хотелось узнать, как был устроен мир до машины, был ли он так плох, как писали в школьных учебниках… Я вспоминал старинные книги, которые приносил домой отец, свое, казавшееся никчемным, влечение к ним. Сколько их я перечитал ночами, закрывшись в своей комнате! Они отличались от написанного в наше время, в них был незнакомый поддразнивающий дух… Что было в них особенного? Я чувствовал себя на пороге важного открытия, но никак не мог его совершить…

Первые дни к персоналу, окружавшему меня, я относился настороженно. Потом перестал замечать, а в последнее время ученые стали вызывать раздражение… В общем-то мы находились хотя и в благоустроенной, но в тюрьме. Вглядываясь иногда во взрослых серьезных людей, с большой сноровкой выполняющих исследования, я поражался, как бесчувственны они и похожи на механизмы. В отношениях с подопытными они безукоризненно вежливы, никогда ни на чем не настаивают, и если на вопрос: «Что из двух, самое большое или самое маленькое, я бы выбрал?» — я говорил: «А пошли вы к черту», — мучители не обижались, даже, может быть, радовались — пунктуально регистрировали ответ.

Они с усердием ищеек искали в нас необычное и, натыкаясь на неординарное, безмерно радовались.