Париж

Уже услужливо действует его въедливый дух. Он еще не командует во всеуслышание. Но рука его узнается повсюду. Он по-своему располагает толпу, быстро переделывает витрину. Рука века проникает в глубь конторских помещений, где лампы всегда зажжены. Это она стучит на пишущих машинках и, роясь в задних комнатах лавок, вырывает из них сумрак точно сорную траву…»[15]

И, наконец, если с Бульваров через Монмартр вы направитесь к юго-востоку, то попадете в обстановку другого романа Золя — «Чрево Парижа»; Центральный рынок, как и Биржа, мало изменился со времен Ругон-Маккаров.

До XIX века Париж был городом, где разные классы общества переплелись между собой. Дома бедняков окружали особняки знатных господ. Было ли так лучше? Я думаю — да. Вредно делить нацию на два народа из-за слишком различных привычек. Как бы то ни было, вторжение барона Османна, содействовавшее постройке в центре Парижа буржуазных домов с высокой арендной платой, оттеснило рабочих, служащих и мелких чиновников на окраины. Бельвиль, Менильмонтан, Ла Виллетт сейчас уже больше, чем обыкновенные кварталы. Сейчас это густо населенные города, и у каждого свои характерные особенности. «Менильмюш» — родина Мориса Шевалье; это, разумеется, Париж, и для тысяч парижан здесь самая сущность Парижа (то, что называют акцентом Парижа, этот акцент «париго», который соответствует лондонскому «кокни», вы услышите в Бельвиле, в Шаронне). Но этот подлинный Париж более похож на любой бульвар большого индустриального города, чем на Елисейские поля.

По мере удаления от центра к предместьям городской пейзаж постепенно преобразовывается, причем границы его едва ощутимы. Облицованная камнем земляная насыпь в центре бульвара Клиши уже обсажена деревьями. Но здесь мы уже на Монмартре, у которого свой характер, и мы поговорим о нем позже. А дальше метро вдруг вырывается из-под земли и по эстакаде продолжает свой путь наземной железной дорогой, что придает бульвару де ла Шапель вид нью-йоркской Третьей авеню. На шоссе реже встречаются роскошные автомобили; витрины магазинов носят более утилитарный характер. Один торговец мебелью написал на вывеске «Стойкая мебель», и было непонятно, демонстрирует ли он свое мужество во время оккупации или прочность своих стульев. Почти не встречаются большие гаражи. «Все для велосипеда» — возвещает вывеска в Бельвиле… Бульвар Менильмонтан… И вот цель нашей новой прогулки: кладбище Пер-Лашез. Я хотел, чтобы вы посетили его, потому что «человечество скорей состоит из мертвых, чем из живых» и потому что здесь вы найдете весьма значительную часть недавнего прошлого Парижа. Вы не пожалеете об этом паломничестве. Как хорошо размышлять на могиле поэта или музыканта, который был любим, или убедиться в том, что шести футов земли достаточно, чтобы вместить все, что осталось от военачальника, заставлявшего дрожать континенты. Это кладбище, несмотря на его название, данное по имени отца-иезуита, духовника Людовика XIV, — по существу императорское и романтическое, но к нему прикоснулась и Третья республика. Потому что после смерти отца Лашеза, которому король дал землю, этот холм (именуемый в то время Мон-Луи) возвратился в орден иезуитов. И только в 1804 году мсье Фрошо, префект Сены, создал здесь обширное кладбище. За исключением Мольера и Лафонтена, чей прах с запозданием перенесен в это место, первые великие имена на кладбище Пер-Лашез принадлежат солдатам Империи (Нею, Мюрату, Сюше), таким юристам, как Камбасерес и Дону, а также хирургу императора — де Ларрею.

Но не на их могилы я хотел бы вас проводить. Взгляните, налево от главной аллеи — могила Мюссе, которого вы заслуженно любите. Мода к нему враждебна; она пройдет, Мюссе останется. Его памятник подавляют соседние, более поздние. И только бюст вызывает в памяти изящную и тонкую голову, которую любило столько женщин.

«Дорогие друзья, когда я умру,
Посадите иву на моей могиле…»

Дорогие друзья посадили иву, но она не разрослась. Жалкий куст, но так ли это важно, если тень его легла на землю, где спят Октав и Келио? Позади Мюссе — его сестра Эрмини. Так закончилась жизнь Дон-Жуана — в семье.

Недалеко от Мюссе — Россини. Пер-Лашез — это хранилище музыкантов. Вот Бойельдье («Белая дама», — говорит сторож, — он родился в Руане…»); Обер («Немая из Портичи», — продолжает сторож, — он родился в Кане…»); Гретри, Бизе, Керубини, Меюль и, наконец, Шопен. Постоим здесь. Шопен — ваш друг и, должно быть, друг многих сердец, ведь на могиле свежие фиалки («Это по случаю столетия, — объясняет сторож, — обычно у него цветов не больше, чем у других…»). Бедный Шопен! Его памятник сооружен отвратительным Клезенже, этим «мраморщиком», который отравил жизнь Жорж Санд и навязал поэтической памяти умершего композитора эту фигуру жирной, грудастой, некрасивой женщины.