Париж

Однако был во Франции человек, который считал, что может точно сказать, когда и где появилось Сопротивление. Этим человеком был Тома Гаскон. Потому что именно он начал это движение.

Тома Гаскон бросил вызов Гитлеру и его режиму утром в субботу, двадцать второго июня 1940 года. В тот день сам Гитлер находился всего в полусотне километров севернее Парижа, в Компьене, где подписал новое перемирие. Это случилось в том самом вагоне, в котором когда-то подписали столь унизительное для Германии первое Компьенское перемирие, положившее конец Великой войне.

– Он приедет в Париж, – сказал Тома Люку, когда они сидели за столиком перед небольшим кафе возле «Мулен Руж».

– Точно мы не знаем.

– Разумеется, знаем. Он только что выиграл войну. Париж лежит у его ног. Он не может не приехать сюда.

– Ладно, может быть. Но когда?

– Завтра. – Тома посмотрел на брата так, словно сомневаясь в его способности мыслить. – Он занятой человек. Сейчас он здесь. Значит, приедет завтра.

– Ну и что?

– Он захочет подняться на Эйфелеву башню.

– Возможно. – Люк вынул сигарету и закурил. – Так многие делают.

– Ничего у него не получится. Он, конечно, надрал нам задницу, но ему ни за что не удастся посмотреть на Париж сверху вниз, как на свою собственность, с башни месье Эйфеля. Я ему не позволю.

– Ты? – Люк хмыкнул. – И как именно ты собираешься помешать?

– Я все обдумал. Это возможно. Но мне понадобится твоя помощь. А может, и еще несколько человек пригодились бы.

– Ты хочешь, чтобы я участвовал в покушении на Гитлера?

– Нет. Но если мы сумеем перерезать тросы лифтов, он не попадет наверх. Пешком же он не пойдет, это было бы унизительно.

– Ты псих.

– Говорю тебе, это возможно.

– Все равно – я отказываюсь.

– Однажды я помог тебе, – негромко произнес Тома.

Последовала пауза. Почти три десятка лет Тома ни разу не вспоминал о той ужасной ночи, когда они перетаскивали тело девушки в карьер на Монмартре. Люк смотрел на брата – немного обиженно и настороженно.

– Ты спас мне жизнь, Тома, – ответил он. – Это правда. Но почему я должен отплатить тебе своей смертью? – Он потянулся и прикоснулся к руке брата. – Ты уже немолод. Тебе скоро восемьдесят стукнет, бог мой. Если ты не упадешь и не сломаешь себе шею, то наверняка окажешься в тюрьме. А потом немцы расстреляют тебя.

– Какое значение это имеет в моем-то возрасте? – Тома пожал плечами.

– Подумай об Эдит.

Удивительно, думал Люк, как мало изменились с годами Тома и Эдит. Они оба поседели, конечно, да у Тома и волос-то почти не осталось, лишь несколько завитков. И у обоих было много морщин на лице, оба утратили былую гибкость членов, но его коренастый брат до сих пор проходил по четыре-пять километров на ежедневной прогулке и по-прежнему сам присматривал за их маленьким кафе. Эдит несколько лет назад перестала заниматься рестораном, но десять внуков не давали ей засидеться без дела. Правда, без помощи Тома ей уже было не обойтись.

Люк без труда мог представить, как Тома забирается на башню. Его сил хватит не на один десяток метров. И Люк ничуть не сомневался, что его брат абсолютно серьезен, предлагая ему свой безрассудный план. Но он, Люк, не собирается поддерживать его.

– Даже если бы у нас было достаточно времени, чтобы все организовать, я не согласился бы, – сказал Люк старшему брату.

Он ушел в кафе, а когда через пару минут вернулся, Тома уже не было за столиком.

Давненько уже Тома не заглядывал в Маки. Весь Монмартр постепенно застраивался. Кое-какие из старых заведений еще сохранились, даже маленькие кафе вроде «Проворного кролика», но они все более превращались в туристические достопримечательности. Какие-то предприимчивые люди купили участок земли на северной стороне холма и разбили там виноградник в память о старинном промысле виноделия, процветавшем на Монмартре много веков назад. Вино, которое они производили, пить было невозможно, но никого это не беспокоило. Каждую осень там проводился веселый праздник сбора урожая и сопутствующие увеселения.

Даже Маки стали более респектабельным районом – настолько, насколько это было возможно, учитывая, что немало его прежних обитателей осталось на привычных местах.

Проходя мимо открытого окна, Тома услышал голос Эдит Пиаф и улыбнулся. Однажды он видел ее выступление в ночном клубе и запомнил эту крошечную, похожую на воробья девушку, певшую с уличным акцентом. Он знал, что до войны она записала одну или две пластинки. Но если она и сейчас хочет зарабатывать на жизнь пением, то ей придется петь для немцев.

Что ж, думал Тома, голос улиц так просто не сдастся.

Он нашел россыпь старых лачуг, в которых ютилась разросшаяся семья Далу, и вызвал Бертрана.

Косматую шапку волос тот еще не утратил, но передвигался с трудом: много лет назад он надорвал спину и так и не оправился. Тома кивнул ему.

– Ты знаешь, кто я такой? – спросил он.

– Знаю. Чего надо?

– Нужна помощь.

– Проваливай.

– Я собираюсь вмазать Гитлеру по яйцам.

– Ну так иди и вмажь. Надеюсь, он тебе ответит тем же.

Тома достал бутылку бренди, которую взял в кафе:

– Давай-ка поговорим.