Париж никогда тебя не оставит

А бывает, что она смотрит на него и разрывается от жалости при мысли о той чудовищной ситуации, в которой он находится. Для него это непрерывная пытка. Это слышно по голосу, когда он поминает свою страну или своих соотечественников. Это видно по тому, как напрягаются все его мышцы, когда он снова надевает свою ненавистную форму. Однажды он шепчет ей в темноте, что ждет того дня, когда союзники наконец победят. Только тогда Германия сможет вырваться из этого безумия. И сколько раз он говорил ей, что они с Виви – его единственное спасение. Он лжет всему миру, предал родных, творил страшные вещи. Только благодаря их отношениям в нем осталось еще хоть что-то человеческое. И тогда она обнимает его и говорит, что он не арестовал ни одного еврея, что семью ему все равно не удалось бы спасти и что ей он не лжет. У нее нет уверенности, что хоть что-то из этого правда, но она знает, что его боль реальна, так же реальна, как ее стыд. Иногда после того, как он надевает эту свою ненавистную форму и уходит, она смотрит на себя в надтреснутое зеркало и одними губами произносит те самые слова, которые, как она клялась, к ней не относятся. Collabo horizontale. Чего удивляться, что они так цепляются друг за друга.

А потом, ранним утром шестого июня, случается то, чего ждет весь Париж, вся Франция, ждут абсолютно все, даже – втайне – Джулиан, ждут с ужасом или с надеждой. Союзники высаживаются на французскую землю. Новости достигают Парижа на следующий день. «Радио-Пари» сообщает, что атаки союзных войск были отбиты практически повсюду, но контролируемой немцами станции больше никто не верит – если ей вообще когда-либо верили. Освобождение неминуемо. Джулиан подтверждает это предсказание. В госпитале, где он служит, в воздухе носится паника, и среди солдат тоже; паникой разит от других офицеров, а он сам, шепчет он ей в надежной темноте их каморки, чувствует лишь радость, которую ему приходится прятать за маской бравады. Но, опять же, кто, как не он, – мастер маскарада?

Количество актов саботажа растет как на дрожжах. Взлетают на воздух железнодорожные пути, перерезаются телефонные кабели. Немцы устраняют повреждения. Сопротивление повторяет все снова. Из мести, а может, всего лишь из страха немцы все чаще проводят аресты, облавы, захватывают и казнят заложников.

Даже осторожным и неприметным обывателям, тем, кто всегда старается держаться подальше от неприятностей, ясно: немецкое присутствие в городе усыхает. Один за другим мимо громыхают на фронт грузовики с годными к строю мужчинами, многие из которых совсем не так уж годны. Джулиан пока остается при своем госпитале, но сколько это продлится, сказать невозможно. Даже тот высокопоставленный чиновник, чей сын обязан ему жизнью, больше не может его оградить. Серые мышки в своей мешковатой, унылой форме семенят, спеша, к грузовикам и тащат за собой чемоданы. Когда одна из них роняет чемодан, тот, подпрыгнув, раскрывается, и оттуда на мостовую вываливаются несколько шелковых шарфиков, модная шляпка и фарфоровый сервиз, аккуратно завернутый в газету. Вокруг начинает собираться толпа, и мышка сбегает, бросив свои военные трофеи. Чиновник, который пытается потихоньку засунуть картину в ожидающий его автомобиль, подвергается нападению толпы, которая отнимает у него добычу. Слух об этом разносится по городу, и с каждым пересказом спасенная картина приобретает все большую ценность, а автор – все большую известность. Под конец те люди, которые никогда не видели полотна и не представляют себе его размера, клянутся, что это был «Плот “Медузы”» Жерико[52]. Немецкий чинуша пытался сбежать с символом французского культурного наследия.

Чтобы доказать парижанам, что вермахт – все еще сила, с которой стоит считаться, немцы организуют парад: солдаты в форме, автомобили, артиллерия проходят строем по авеню де л’Опера. Последний немецкий парад в Париже, хотя никто пока об этом не знает, – но войск у немцев осталось так мало, что первые ряды пробираются обратно и маршируют по авеню по второму разу, надеясь обмануть парижан.

Джулиан мечется между оптимизмом и отчаянием. Как бы он ни ждал того времени, когда Германия снова станет самой собой, ему самому, по его выражению, предстоит попасть из огня да в полымя. Его соотечественники, страдающие от голода, пережившие бомбардировки, раздавленные и униженные, будут винить в поражении армию. А единоверцы будут проклинать его за предательство.

В День взятия Бастилии Шарлотт спускается из квартиры в подъезд и видит, что будка консьержки задрапирована красным, белым и синим.

– Vive la France, – произносит с улыбкой консьержка. Ее палец взлетает к виску, и улыбка оборачивается оскалом. – Après les boches, – шипит она.