Париж никогда тебя не оставит

Теперь Шарлотт была удивлена. Виви часто высказывала отвращение по поводу лимской фасоли, микстуры от кашля или плохой прически, но никогда раньше не использовала таких слов по отношению к своим ровесникам – даже тогда, когда Элис сжульничала на контрольной по латыни.

– Такое ощущение, будто им всем вдруг не надо больше меня жалеть, или ходить вокруг меня на цыпочках, или еще что. Всем, кроме тети Ханны. Теперь это ей меня жаль.

– Из-за того, что ты не еврейка?

– Из-за кризиса идентичности. Она говорит, в моем возрасте и так сложно понять, кто ты есть, а когда у тебя выбивают почву из-под ног, пока ты пытаешься это сделать, это не особенно помогает. Она говорит, что ни в чем тебя не винит, но что тебе надо было подумать и обо мне.

– Винит, и еще как, но у нее есть на это право.

Загорелся зеленый, и они двинулись вперед.

– Нет, она не права. Я рада, что мне некоторое время удалось побыть еврейкой. То есть, конечно, сначала я дико на тебя разозлилась. За все эти тайны. А потом это было так странно – узнать, что я вовсе не та, кто я думала.

– Я же тебе говорю, ты – тот же самый человек.

– Ну ты понимаешь, что я имею в виду. Но, мне кажется, я поняла кое-что важное, что бы там ни говорила тетя Ханна.

– Потому что ты думала, будто ты еврейка?

– Потому что я была некоторое время еврейкой, а потом перестала. Мне кажется, через такое нужно пройти каждому. Например, стать на какое-то время негром. Хотя это, наверное, будет сложнее. Но если бы все так сделали, то с предубеждениями в мире было бы точно покончено. Никаких фашистов, никакого ку-клукс-клана, никакой Элинориной бабушки.

– Просто одна большая счастливая семья.

– И нечего надо мной смеяться.

Они уже были у подножия широкой лестницы, ведущей к музею. Шарлотт остановилась и обняла дочь за плечи.

– Это последнее, что я собиралась делать. Может, мне просто хотелось тебя подразнить, потому что иначе я бы лопнула от гордости. Нет, гордость – неправильное слово. Оно означает, что я имею к этому какое-то отношение. Глубокое восхищение – вот le mot juste[65]. Я в глубоком восхищении от твоей способности сострадать, от твоей порядочности и разумности.

– То есть ты хочешь сказать, у меня есть моральный компас, как у моего папы?

– Именно так.

Они зашагали вверх по лестнице. На последних ступеньках Виви снова заговорила:

– Ты можешь гордиться. Ты имеешь к этому отношение.

– Спасибо. Я надеюсь. Но я и в подметки не гожусь тебе или твоему отцу.

Теперь уже Виви обняла за плечи мать. Такого она была теперь роста.

– Может быть, но ты – это все, что у меня есть. Кстати, – продолжила Виви, пока они пересекали просторный вестибюль, – я сказала мистеру Розенблюму, что я не еврейка. Знаю, ты говорила не делать публичных объявлений, но я подумала, что ему нужно сказать. Ну, после всей этой истории с менорой и так далее.

– И что же он сказал?

– Что никто не совершенен.

Шарлотт улыбнулась и покачала головой:

– Мне всегда казалось, что он старый зануда. Но ты пробудила в нем юмориста.

– С людьми просто надо уметь разговаривать, мам.

– Я буду иметь это в виду.

* * *

Неделю спустя Шарлотт зашла в скобяную лавку купить лампочки. Она раздумывала, не пойти ли вместо этого на Лексингтон-авеню. Виви, конечно, пробудила в мистере Розенблюме юмориста, но ей казалось, что вряд ли он найдет такой уж забавной ее, Шарлотт. Однако рано или поздно ей все равно пришлось бы с ним встретиться. И все же она довольно долго поджидала за полками, пока он не отошел, чтобы заняться другим покупателем, и только тогда прошла к кассе. Но это не помогло. Он нагнал ее по пути к выходу. Был первый по-настоящему теплый весенний день, но рукава его рубашки оставались туго застегнуты.

– Ну и новости рассказала мне мисс Вивьен.

– Простите меня, мистер Розенблюм.

– За что вам просить прощения? За то, что заняли в лагере место, на которое претендовал кто-то еще?

– Это была ошибка. Мы не имели права там быть.

– А кто имел?

– Я имею в виду, это была ошибка, и я этим воспользовалась, чтобы нам спастись.

Его усталое лицо пошло морщинками вокруг этой его страшноватой, чересчур белозубой улыбки.

– Для шести миллионов человек быть евреем означало проклятие. Чего же такого ужасного в том, что для миссис Форэ и ее дочери это стало благословением?

– Спасибо вам, мистер Розенблюм.

– За что же вы меня благодарите? Эти лампочки вы нашли совершенно самостоятельно. Но скажу вам одну вещь. Хорошую вы растите дочку.

– Спасибо.

– Заметьте, я не сказал, что у вас есть хорошая дочка. Я сказал – вы ее растите.

– Если я простою здесь еще минуту, я расплачусь.

– Так чего же вы тут стоите? Бегите домой. Вам еще ужин готовить. А меня ждет работа.

Она и сама от себя этого не ожидала. Уже потом она будет смущаться по этому поводу. Она наклонилась и поцеловала его в щеку.

Когда она выпрямилась, он прикоснулся пальцами к тому месту, где ее губы коснулись его щеки, и сказал:

– Яблочко от яблони недалеко падает.

Семнадцать