Париж никогда тебя не оставит

Она прошла вниз по тропинке и села в одно из кованых железных кресел, стоявших вокруг маленького садового столика. Запах лилий был здесь еще сильнее – то ли аромат воспоминаний, то ли надругательство над обонянием. По обе стороны сада мозаика светящихся окон составляла пустые кроссворды на стенах соседних браунстоунов. Еще дальше сияли в ночи окна высоких многоквартирных домов на Пятой и Парк-авеню. Иногда до нее доносилось негромкое ворчание мотора проезжающей машины. Изредка тишину нарушал автомобильный гудок.

Она не знала, сколько времени сидела вот так, когда в кабинете у Хораса внезапно загорелся свет и, пролившись сквозь окна эркера, упал на дорожку к ее ногам. Со стороны она должна была казаться еще одной тенью в ночи, но если кто-то смотрел в окно, то мог и заметить эту тень.

Дверь в сад распахнулась, и на пороге появился Хорас. Он посмотрел по сторонам, как будто собираясь с мыслями, а потом двинулся вниз по дорожке, к столику и креслам кованого железа.

– Я думала, ты уехал на выходные. Кромсать и резать новую биографию Баллока.

– Я как раз и собирался, но атмосфера к занятиям редактурой не располагала. Сегодня днем Баллок отправился совершать свой обычный моцион, а миссис Баллок воспользовалась этой возможностью, чтобы как следует обшарить ящики его письменного стола. И нашла там счета из ресторанов, которые никогда не посещала, и из отелей, в которых никогда не останавливалась, а также чек за безделушку от Тиффани, которую у нее так и не было шанса поносить, поскольку она висит на шее у совершенно другой женщины – каковую шею миссис Баллок как раз собиралась, судя по крикам, свернуть, когда я приехал. Я сказал, что зайду как-нибудь в другой раз. Составить тебе компанию или ты тут в одиночку воссоединяешься с природой?

– Я сейчас не самая приятная компания.

– Лучше и быть не может.

Некоторое время они сидели в молчании. В соседнем доме погас свет. На стене, за которой был другой двор, показалась кошка, прошлась по верху, а потом канула в ночи.

– Хочешь поговорить об этом? – спросил он наконец.

– Нет.

– Так я и думал. Хорошо, тогда будем просто сидеть здесь, обоняя лилии.

Она почувствовала, что снова начинает плакать, и отвернулась, но было уже поздно.

– Снова Виви?

– С Виви все хорошо. Кажется, меня даже простили.

– Тогда, значит, мы должны отпраздновать. Еще одна увеселительная поездка по всей округе. Но у тебя почему-то такой вид, будто ты не в том настроении. Вообще-то у тебя такой вид, будто ты потеряла лучшего друга.

Некоторое время она ничего не отвечала.

– Не лучшего – но друга, – созналась все же она.

– Мне жаль.

– Он покончил с собой.

– Полагаю, «он» – тот немецкий врач, которого ты знала в Париже.

– Господи, Хорас. Ты же издаешь книги. Слова – это твой хлеб. Когда это ты успел заговорить эвфемизмами? Немецкий врач, которого я знала? И он был никакой не врач. Или, вернее, врачом он был. Но, помимо этого, он был еще и офицером немецкой армии.

– Давай, Чарли, вперед. Продолжай заниматься самобичеванием. Ну хорошо, ты не просто его знала, если не имеется в виду библейский смысл этого слова. И он был не просто врач. Он был офицер в армии Гитлера. Да с тем же успехом можно сказать, что он был нацистом. Эсэсовцем. Гестапо.

– Никем таким он не был! – вскрикнула она, но тут же замолчала. – Зачем ты меня провоцируешь?

– Потому что мне надоело наблюдать, как ты либо сбегаешь, либо облачаешься в свою власяницу, что, по сути, одно и то же. Ты годами отказывалась признать, что что-то вообще случилось. А теперь вдруг, ни с того ни с сего, ты, оказывается, в ответе за всю эту чертову Оккупацию.

– Я была коллаборационисткой.

– Это мы уже проходили. Скажи-ка мне одну вещь. Ты бы признала, что любишь его, не будь он офицером немецкой армии?

– Конечно.

– Неужели? И ты бы не чувствовала, будто предаешь своего погибшего мужа? Или Виви? Ты бы не подумала, что не имеешь права любить или быть любимой, потому что ты-то жива, а вот твой бедный, совсем еще молодой муж мертв, и повсюду вокруг страдают люди, в то время как ты умудряешься выживать?

– Теперь ты говоришь, точно Ханна.

– Никто не может быть вечно не прав.

– Теперь ты к ней недобр.

– Ладно тебе, Чарли, мы оба знаем, как ты относишься к Ханне. Как мы оба относимся к Ханне. Но я скажу тебе, в чем нету доброты. Взять свою жизнь и пустить ее псу под хвост. Это хуже, чем отсутствие доброты. Это глупо, и безрассудно, и попросту расточительно. Вот ты сидишь здесь и купаешься в собственном горе из-за этого несчастного, который – я признаю – этого полностью заслуживает, и в жалости к себе – а вот этого не заслуживаешь ты, потому что тебе чертовски повезло. Ты сидишь здесь чудесным майским вечером с человеком, который тебя любит. Это дар, Чарли. Прими его!

Она немного над этим поразмыслила.

– Я не знаю как.

– У меня имеется пара идей.

– Но я же уже тебе сказала. Может, я и недолюбливаю Ханну, но не хочу начать недолюбливать себя.