Париж.ru

Все лето стояла сушь несусветная, однако именно в ночь накануне этого долгожданного августовского дня хляби небесные вдруг с сухим скрежетом разверзлись – и обрушили на землю все свои немалые запасы. «Словно ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила», как выразился классик русской поэзии Федор Тютчев. Да, не исключено, что именно это и произошло на небесах! Гремело, грохотало, сверкало, ослепляло – и лилось, лилось... Сотни, можно сказать, тысяч людей вздохнули с облегчением: наконец-то напитается водой иссохшая земля, наконец-то перестанут гореть леса, тлеть торфяники, – и лишь восемь ближайших друзей Василия Кочергина прокляли эту самую ветреную Гебу всеми приличными и неприличными словами. Потому что пикник, которого они так долго ждали и о котором так много говорили, провалился, еще не начавшись. И дело было даже не в том, что «лило, лило по всей земле, во все пределы». В конце концов, хотели собраться не под открытым небом, а на даче, под крышей, костер для шашлыка можно было развести под навесом, в конце концов, пожарить мясо прямо в печке, на углях... Короче, с природной стихией вся компания готова была сладить. А вот с зеленым змием, который неприметно подполз к хозяину, сладить оказалось потрудней. Аллегория сия означает, что Василий настолько огорчился разразившимся потопом, что с горя выпил маленькую рюмочку. Потом другую – побольше. И третью... А потом рюмочки уже полетели одна за одной легкокрылыми пташками, ибо такова была суть Васильевой натуры – единожды начавши, ему было трудно кончить, как выразился другой классик русской литературы, Козьма Прутков, тот самый, кто был един в трех лицах. В обычное время на окончание процесса пития Василию требовалось три-четыре дня, да еще столько же – чтобы выйти из последующего состояния грогги. Короче, Василий, умнейший, добрейший и обаятельнейший человек, по сути своей, увы, был запойный алкоголик, и друзья на сей раз застигли его в таких тесных объятиях зеленого змия, разомкнуть которые оказалось им не по силам. Поэтому они разошлись по домам несолоно хлебавши – в большинстве своем ругательски ругая Василия.

За одним исключением.

Исключением явился доктор Белинский. Ему безумно не хотелось ехать на этот пикник – настолько не хотелось, что он даже втихаря молился всем богам, чтобы те создали какие-нибудь форс-мажорные обстоятельства, препятствующие поездке. Боги не замедлили откликнуться, однако то, что гроза произошла фактически по его вине, Вениамин благоразумно держал в секрете. Как для того, чтобы на хвастуна не обрушился гнев богов, так и для того, чтобы избежать гнева обманутых в своих ожиданиях людей – а последствия их гнева могли быть более ощутимыми и даже где-то более разрушительными, чем божественные!

Веселиться же на пикнике Вениамину не хотелось по одной-единственной причине: из-за внутреннего прогрессирующего дискомфорта. После вчерашнего разговора с Вятским доктор впал в такую депрессию, какой не испытывал, быть может, никогда в жизни. Он и ругал себя за собственное любопытство и тщеславие, которые заставили его слишком глубоко влезть в эту детективную историю – а ведь она его, по сути дела, никак не должна была касаться, – и в то же время не мог перестать думать и о трагедии Вятского, и о трагедии его дочери, и о трагедии Холмского, судьба которого по-прежнему оставалась неведомой Вене. И все чаще размышлял он над тем, что за человек был убитый Сорогин. То есть Шведов.

Больной? Ненормальный? То и другое вместе? Ведь опусы, отдаленно подобные тем, которые измышлял Сорогин, Веня когда-то, еще учась в мединституте, встречал в приложении к учебнику патологической психиатрии. Приложение называлось одиозно: «Творчество душевнобольных», однако даже и этому безумному творчеству было далеко до «раскованности» Сорогина. Разница, на взгляд Вени, состояла в одном и главном: всякий псих, даже убежденный в том, что он гениальнее всех других психов, типа Дали, Пикассо, Достоевского или Кафки, не имеет выхода на широкую публику. И слава богу! А Сорогин имел. В том смысле, что его читал плебс, а вышеупомянутых авторов знали люди достаточно образованные.

Все дольше думая об этом, Веня все больше убеждался в безусловной бессмысленности поступка Вятского: вместе с Сорогиным – а может быть, и раньше его! – следовало уничтожить человека, который явился его отцом-прародителем. Как правило, для писателя это его редактор, издатель.

Белинский преодолел отвращение и снова заглянул в книгу Сорогина. На сей раз открыл предпоследнюю страницу, где печатаются выходные данные издательства. Там была строка: «Ответственный редактор Ф. Голдфингер«.

Прочитав эту строчку, Веня просто-таки скукожился от невеселого смеха. Голдфингер! Да ведь это же по-английски – золотой палец! Случайное совпадение? Или псевдоним – такой же, как у Сорогина?