Парижанин из Москвы

Оля, посмотри в публичной библиотеке в Гааге наших русских импрессионистов. Посмотри Билибина. Серова разыщи. Кустодиев? Да, только без лубка. Работай, ищи, не отчаивайся. Когда совсем невмоготу, отвлекись, но только ненадолго. По-мни: ты даровита, а дар в землю закапывать нельзя. Работай, и всё встанет на свои места.

…А ты — ух, какая земная. Не скрывай, не скроешь! Всегда во мне. Только не упрекай меня в том, что я разжигаю похоть в тебе и в себе. Это просто вздор. Я аскет почище тебя. Столько лет я надеялся на нашу встречу! Что делать, ночью моей воли нет. Как в отрочестве — я «плавал» в любовной отдаче. Я написал тебе горы писем, я писал тебе, трансформируя физиологию в словесность. Горько смеюсь я над собой. Жить не хочется, О-ля, но я христианин, лучше в словесность, чем в самоубийство.

Я закалён, ты воспитала меня. О, ты могла бы управлять самыми непокорными животными (но этих слов ты не прочтёшь, я откладываю в сторону только что начатую новую страницу и беру другую).

Ольгуна, ты запрещаешь мне последнее: просто повторять в письмах, как я тебя люблю. Даже не укорять, просто — боготворить. Ты хочешь разрушить во мне твой образ. Это… жестоко. Тебе «больно» слушать хорошее о себе, значит, мне остаётся заткнуть рот кляпом.

И вот я, расхрабрившись, на литературном вечере среди своих коллег прочёл стихотворение о Родине и о тебе «Вся снеговая-голубая». Милый Вадим, сын Леонида Андреева, я знал его в России 10-летним мальчиком, пожал мне руку — «зачарован». Вот и занялся я сомнительным делом стихотворчества — тоже ведь может тебе не понравиться. Это прозу я слышу как мелодию, как человеческий голос, с паузами, с придыханиями, с переменой его силы, с естественным тактом.

…Поздравляешь меня с днём рождения, так мило звучат твои «глупыш», «задира» и даже «драчун». Благодарю тебя, детка.

Как ты обстоятельна, когда касаешься деловой стороны жизни: переменила «баумиста», который передавал заказы по протестантской линии на католика — так лучше во Франции… -

— …Дорогой Иван Сергеевич!

Я написала Вам большое письмо, но не пошлю, заменяю вот этим коротким сообщением фактов, только суть.

Не рассчитывайте на мои иллюстрации. Я вся разбита. Я сожгла мою лучшую работу — «Илья у иконы». Случайно уцелело только «Видение Ильёй Глаза в небе».

Краски я убрала и всё прочее с глаз долой.

Свой автопортрет сожгла тоже.

Да, это уже было однажды. В Берлине я сожгла все свои работы, отобранные и вывезенные из России. Посвятила себя медицине и не жалею об этом… -

— Оль-га! Что случилось?! Я взбешён, убит. Оль-га, ты дура.

С нашим делом — творчеством — дурить нельзя, это опасно для творящего.

Ты что делаешь-то? Ты отдаёшь себе отчёт? Я же никому больше не могу доверить «Чашу», только тебе, я же писал, я же умолял, я же правду говорил. Мне при встрече предлагал своё сотрудничество Бенуа, он очень помудрел с годами, пишет «Записки» о прошлом. Но никто так не поймёт, как ты «взяла». Да что же это такое!

Когда ты бросишь ломаться-то?! Тебе же больно теперь, знаю. Мне ещё больней и за тебя, и за Илью с Анастасией.

Грех так мучить меня.

Или ты в самом деле думаешь, что работа с наскока — уже совершенство? Люди работают годами, чтобы добиться толку. Ты вот рассказывала — Дягилев попросил Пикассо дать оформление сцены из балета. Тот провёл две-три гигантские линии суша-море-горизонт. Всё. Это искусство? Это просто крепкая, технично крепкая рука. Но она крепкой стала — от чего?

Искусство — как высечь искру из кремния. Ты никогда не видала, как мужики высекают искру из «кремня» огонь, чтоб загорелся трут, а от него махорка в самокрутке? Вот это и есть искусство. С ним мужик не пропадёт и не замёрзнет. Это искусство терпения.

…И я не всё тебе сказал, но лекарства чаще бывают горькие, чем сладкие. У тебя нет пока «Ярмарки», нет в ней единства, твоей «идеи». Но ты не хочешь учиться работать? Будешь играть роль салонной дамы, возиться с Жуковичами? Ты скажешь — ревнивец. Нет, неправда.

Мы не пропадаем только трудом, без которого никакой талант недостаточен, неполон, неосуществим.

Оля, деточка, не сгорай, не надо. Ты переутомилась. Тебе, хрупкой, нужна передышка, отдых, смена впечатлений. Оля, не разбивай моего мира — ты центр моего мироздания. Над нами только Бог. Что ты делаешь?!

Оля, постыдись. Побойся Бога.

Послушай же меня наконец внимательно. Я не болтун, не гуляка, не сноб! Я мастер и знаю, что такое мастерство. И мой Илья такой же.

И разве я сразу вырос? При всём моём слабоволии, порывах, сомнениях — я искал. Одна повесть, другая, третья, рассказы, рассказы — не замечают! Детский журнальчик меня печатает. Хорошо. Но. Тут я даю «Человека из ресторана». Наши критики-законодатели съели свои губы: авторитет издательства «Знание»! Горький напечатал «Человека», и все захотели со мной раскланяться, познакомиться. Написать обо мне, то есть «отметиться» на всякий случай. Как это знакомо в литературе! Чтобы потом пожать плечами — случайность, больше ничего у него не выйдет. А у меня выходило вновь и вновь. И это было нелегко, не думай.