Парижанин из Москвы

Вот такой неожиданный оттенок в русском треугольнике. Для Ивана Сергеевича всегда жива и благословила его «отошедшая», а что он для новой О.А.?

В её душе находят место и заботы об Аре, и Жорж, и «О.А. в белых лилиях». Вспоминается инфантильное открытие в одном из её прежних писем, что она «ни у кого не была первая».

Есть более зрелое утешение женщины — «быть последней у любимого мужчины». Ещё есть время. Хочется надеяться, что это утешение для неё ещё возможно.

Остаётся дивиться проницательности Ивана Сергеевича, его выстраданному открытию «внутреннего устройства» Ольги Александровны. Наверно, оно под силу лишь очень преданным и цельным мужчинам, а ещё, может быть, поэтам. В русской литературе, действительно, очень мало женщин-девушек, отказавшихся от «радостей жизни»: Аглая, Мисюсь, Лиза Калитина…

И, кто знает, как получилось бы с Дари самого Ивана Сергеевича в его романе «Пути Небесные», с женщиной столь редкого духовного и чистого горения, которую он едва успел запечатлеть литературно, прежде чем её потеснили на практике совсем иные героини. Своё право высоко ставить женщину он выстрадал. В этом выборе он уважал себя.

Вот о чём он иногда думал в бессоннице, в болезнях, в неизбежном упадке сил после длительного напряжённого труда, глядя на «духовное содружество» Ильина и его жены: «Знаю я, какая внутренняя сила в таком содружестве. Ныне лишён сего. Но это… лишь в ощутимом, земном, Плане…» И.С. размышляет о будущем времени в Евангелии, ведь ему предстоит встреча на «том свете»: «И времени уже не будет, время там, где материя. Для внематериального нет и времени. А — всё всегда… полная полнота всем — всеполнота — всенасыщенность всем — вседовольность и «вечный покой». Я никогда не ощущал времени мигом мысли. Проспать миллионы лет — и не почувствуешь». Так он понимает время встречи с Олей там.

Таким ощущением он наделяет и Олю Средневу в «Куликовом поле», тоже чистое ангельское создание, разгадавшее смысл явления Старца с крестом — Сергия Радонежского: «Века сплюснулись, и через 500 лет явился Угодник». Заметим: это как бы не он наделяет свою героиню ощущением сплюснувшегося времени, а сам ведом ощущением героини.

Таким же качеством времени Шмелёв пытается объяснить себе и рассудочно-настороженное отношение Ольги Александровны к постели, убийственно-холодное упрямое непонимание ею, самым дорогим для него человеком в последнее десятилетие его жизни, его естественного желания. О, это ужасное, с расхожей точки зрения, его унижение: «хотя бы один раз!» И ответ-вопрос подруги: «Всякий раз, как после праздника, испытывать пустоту «зачем он был»?» И напоминание ему, автору, о возвышенной любви Ильи к Анастасии в «Неупиваемой Чаше». Что же он хочет после этого?

Нет, всё непросто в этом мучительном, изматывающем противостоянии.

Чтобы раз и навсегда оставить изболевшую тему, О.А. грозно предупреждает, что, случись это, она «самоуничтожится». Но И.С. давно отступил! Он простил, он даже почти забыл. Но он так долго бился над неразрешимой загадкой и он её разгадал: полуженщина, demi-vierge!

Он выстрадал и назвал своё открытие надмирным, неземным и вневременным. Он всячески будет защищать свою Беатриче Ольгу Александровну от И. А. Ильина, от возможной иронии или осуждения:

«В ней есть несомненная, яркая русскость и страшный душевно-духовный опыт предков. Поколения — левитские, по отцу — по матери. Помню, в деле следствия об убиении царевича Димитрия (студент МГУ Иван Шмелёв, будущий юрист, слушал лекции В. Ключевского) по указу царя В. Шуйского, в числе показывающих на допросе был не то пономарь, не то дьякон Суббота… Дед и прадед Ольги Александровны священствовали в Угличе… Да, опыт левитских предков. Страшный груз… — сколько взято на душу всего поведанного на исповедях! Сколько шлаку! О «золоте» на исповедях не говорят, но оно блестит порой — и оно отложилось в «сундуках» предков. У Ольги Александровны часты «проникновенные», «символические» (знаменующие) сны. Много их в её письмах. Она умеет писать. Вот почему я ухватился за «дарованье» — это бесспорно. Но — о горе! — нет выдержки. А есть и слова, и глаз, — особенно к свето-тени… и сердце. Но… всё проходит вспышками».

И далее: «Скольжение. Странный характер — удивительная мягкость и порой — непостижимая жёсткость, такая крутая смена… Жизнь не вышла. Отсюда — броски, швырки — отсюда — «кривит ножки», как стыдливые (смущающиеся) дети, когда ими любопытствуют».

«Определённо — она незаурядна. Но в ней, да, есть… от демивьерж».

Страшный приговор! Женщина, наверно, его заслужила. И мужчина, наверно, прав в своей всё-таки оскорблённой и оскорбляющей правоте.