Парижанин из Москвы

Ольга, как часто ей нравилось, открыла Евангелие наугад — что Оно ей откроет сегодня, какую истину. Вот. Её любимый апостол Лука, 2, 35: «И благословил их Симеон и сказал Марии, Матери Его: се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий — и Тебе Самой оружие пройдёт душу, да откроются помышления многих сердец».

Сколько загадочности и величия в словах Старца, который, некогда читая пророка Исаию, усомнился, что Дева родит Сына, и Господь продлил его дни, чтобы он убедился сам. «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко…» — наверно, очень долго жить не менее тяжко, чем умирать до срока.

Но что это значит «Тебе Самой оружие пройдёт душу»? Она увидит казнь Сына и ужаснётся Его страданиям? Может быть, Она почувствует такую боль, словно Её ударил копьём грубый римский солдат, как Его?

Да простит её Бог, она уже знает эту боль, которая «проходит душу». И всё же, как она должна понять, имеет ли к ней отношение слово «пройдёт»?

То есть пронзит?

Она мечтала о ребёнке давно, ещё юной девушкой в России. В Берлине на её пути встречались чаще всего не достойные её мужчины. Только в самый первый раз это был пожилой благородный преподаватель живописи, который поддержал вопреки повальному формализму её классические опыты. Совсем с горя она однажды чуть не выбрала в отцы своего ребёнка некого Микиту.

Ребёнок Ване? Это было бы лучше всего. Но почему-то ей кажется, что это невозможно, этого не случится. То есть они обязательно встретятся. И вот такое предчувствие, стыдно ей перед Ваней за это «но», она не может его никак объяснить. Ольга провела по лицу и почувствовала, что оно мокрое.

Какое бедное женское сердце: оно хочет того, чего в жизни не бывает. И отказывается от того, что для многих — настоящее счастье. Ну да, ей казалось, если не счастьем, то оправданием жизни её руководство Арнольдом. Правда, Кес и Бетти намекают на тряпки и карманные деньги, которых, по их мнению, не считая даёт ей муж. Уж они-то мастера заглядывать в чужие карманы. Им недоступно это старомодное слово — жертвовенность. И довольно об этом.

У Бредиусов Ольга растеряла мгновенно весь запас тепла, полученного у Розановых. Из экономии отапливается только зала. Значит, спать будут тут же чуть ли не вповалку. Жалко только бедную тётушку, старшую сестру отца. Она не выходила замуж, всю жизнь обходилась минимумом благ. Всё своё приданное отдала брату. Всё в общий клан, всё семье, это просто в крови — свой род, наследство детям и внукам.

Теперь она парализована, за ней самоотверженно ходит хозяин рода, сам старик, но что может сделать немощный старый мужчина! У больной пролежни, вместо слов она издаёт тонкий, детский плач-жалобу.

Бедная, страшная старость. Что мы знаем о нашей старости, что ждёт нас, когда мы вот так сидим и не думаем, что Рождество нам встречать не всегда, ибо родимся смертными, для какой-то иной цели, которую надо оправдать. Или умереть, если не оправдать.

Семья живёт условностями. Вот надо, чтоб горели свечи на ёлке, но смертельно боятся пожара и всё время следят за ёлкой — как бы не загорелась.

Тётушку лучше бы поместить в приют, но что скажут люди. И потом, это же деньги.

Уж что говорить тогда о наследстве. Старик-отец держит своё завещание в глубокой тайне, хотя было бы разумнее определиться сейчас, чтобы Арнольд не работал за всех, не судился с мужиками, не хлопотал за всех. Но так принято.

К утру зала остыла. После кофе Ольга решительно попрощалась: она оставляет любимого сына отцу, ей надо ещё встретиться с братом, да и маму одну оставлять долго нельзя.

В дороге она опять вспомнила о старости и смерти. Мамин отец протоиерей умирал очень старым уже во время Первой мировой войны. Он поддерживал окруживших его постель милой улыбкой кротости. Когда его взгляд останавливался на внучке, дедушка словно хотел сказать, что её «метания» вовсе не сложность натуры, а её слабость. Бабушка, как свечка, быстро истаяла после их отъезда за границу.

Дома — о, счастье — её ждало письмо и фотография Иванушки-милушика в пальто и шапке «пирожком», как это принято в России. С этими добрыми, как бы извиняющимися глазами, широко открытыми и ждущими и почему-то виноватыми. Из-за того, что не может жить без неё. На обороте надпись: «Вот, Олюша, зимний парижанин из Москвы…» Она долго целовала глаза и письмо, полное любви и восторга, что у неё есть этот необыкновенный человек.

Она незаметно заснула и проспала вечер и ночь, мама не стала её будить после вояжа в Гаагу. С того дня она ещё долгое время ложилась спать с письмом и фотографией на груди.

1 января 1942 года Ольга проснулась с непривычным для неё ощущением: она абсолютно здорова! Об этом надо было немедленно сообщить Ванечке.

«Родной мой, Ванюша-милуша, радость моя, пишу тебе в первый день нового года. Страшусь его и верю — ох, как славно — верить, а не заставлять верить. Я верю и ты верь!