Парижанин из Москвы

«Через скорбь и боль», как любит повторять мой дорогой друг Иван Ильин вслед за моим ресторанным слугой.

…Безумица, безволька моя родная, поняла ли ты меня? Не напридумаешь ли и теперь какой-нибудь бред? Да если бы меня кто так поддерживал, как я тебя. Так меня всегда поддерживала моя Оля. Неужели я тебе не в помощь?

…Олюшка, я был на Крестопоклонной неделе в церкви Александра Невского. Хоть и слаб был очень. Дотащился, поклонился Кресту и слушал. И пел сердцем! — чудесное, детское когда-то, моё столь любимое, от отца-певуна, зажигавшего лампадку и певшего «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и Святое Воскресение твое сла-а-вим».

Я не хочу нечувствия! Мы потеряли силу воображать, мы придаём значение всяким пустякам, мы слишком заняты собой и шумихой подлого времени. Всё страшное, что идёт с нами русскими тридцать лет, лишь безобразно мелькает поверх сердца нашего, уже не трогая даже грубой его оболочки.

То, что мучило лучшие умы все эти годы (мучило, а не волновало только, вызывая словесный поток), что жгло меня, отлилось моею и многих болью и тоской во всём написанном за время эмиграции.

Что ныне особенно остро жжёт меня — слинявшее теоретизирование, то есть словоизвержение, оно теперь обозначено коротким словесным штампом — поворотом «колеса Истории».

Это и в тебе затмилось, как-то замазалось «патриотизмом» — вот он, отравный след потребления «родной советской печати». Вот уж и ты веришь тому, что с православными в Чехословакии не переодетые чекисты, а служители Христовой Церкви встречаются. Ты мне предлагала самому убедиться — прочесть в «Журнале Московской Патриархии».

А вот мне известно, что деревня в особенно тяжёлом положении, там не едят — гложут абы что. Россия вся покрыта, как сыпью, местами человеческой бойни. Своё личное горе я не включаю, поверь, я давно живу всем, а не собой. И писал и пишу не для NN. А для родного.

Я болен. Сверх сил устал. Я не нахожу нежности и полёта чувств.

Не понимаю, что ты пишешь о старушке? Она всё-таки выселена? Оля, не опускайся до житейской пыли. Сообщи о стоимости лекарств Елизавете Семёновне — она достаточно богата, чтобы оплатить.

Я вернул тебе «Заветный образ». Как тебе могло втемяшиться такое, что я его сознательно куда-то засунул, чтоб не найти? Ты получила?

Да, надо как-то «разорвать порочный круг» замороченности и усталости. Мой новый друг Д. И. Ознобишин зовёт меня в Швейцарию, где у него дом. То есть я согласен только если жить отдельно. Там маленькие уютные пансионы.

Олёк, не забывай моей мольбы — лечись. Целую тебя. Твой Иван.

Вокруг Женевы и Джорданвилля

Послевоенную Францию раздирали политические страсти. Шмелёва зовут в Швейцарию его старые и новые друзья — выступать, лечиться. В Джорданвилль его приглашает настоятель Свято-Троицкого монастыря епископ Серафим, они знакомы ещё с довоенного времени: будучи в Чехии, И.С. посещал монастырь преп. Иова в Ладомире. В случае получения американской визы И.С. надеялся закончить «Пути Небесные» в тишине.

— Дорогой Ваня, ты пишешь об опасности, которая грозит Европе со стороны наших дорогих победителей, упоминаешь о рабочих волнениях, об опасном вмешательстве большевиков под видом борьбы за мир и ещё в этом роде. Но ты бы видел голландские газеты! Какая там идёт откровенная травля России и русских. Словно команду получили. И понять их можно только в одном смысле: официальные силы выслуживаются перед Штатами, обещающими помощь. До чего же оскорбительно слушать бред об «истинных победителях», «освободителях» и «спасителях» мира на земле! Вчерашние интеллигентные давно известные мне люди сегодня саркастически улыбаются, говоря об истории нашей с тобой Родины. Нет, если бы у меня были силы и возможность, как бы я хотела хоть одним глазком увидеть родную Волгу и Рыбинск, и могилу отца… -

— Оля, ты затронула один из самых злободневных моментов нашей жизни — отношения с Россией сегодняшней. Мне удивительна твоя вера в то, что там примут с миром тех наивных, кто сегодня хочет возвращаться. Ты осуждаешь одну из последних публикаций А. В. Карташева, открывающего глаза легковерным. Ты предлагаешь различать Советскую власть и Россию. Различаем. Потому власти нет доверия.

Для меня самое тяжёлое — две церкви. Та, что там, как может, приспосабливается. Та, что здесь, отгорожена противоестественно, но вынужденно. И я с ней.

У тебя нет никаких оснований надеяться на возвращение, кроме желания добра, но это для них не основание. И в мыслях не допускай возврата! Там ждёт насильничанье или ссылка. На Колыму или в Соловки.

Помни: никакого заигрывания. Я знаю, Бунин в русском постпредстве в Париже не прочь выкушать вкусный обед и хорошое вино. Но и он, я знаю, не дурак, чтобы попасть на их наживку.

«Не с Западом же мне!» — восклицаешь ты.