Парижанин из Москвы

Пришли мне название и номер голландской газеты, где ругают русских и Россию. Схожу в публичную библиотеку Женевы, не поленюсь.

Послал тебе маленький гостинчик, что мог найти, и тогда же — красные розы, велел побольше и самых лучших. Обещали.

…Никак не могу приступить к третьей книге «Путей». Знаю, что у святых отцов в Джорданвилле мне бы удалось. Нет, не в монастыре, но рядом, на свои средства, независимо, но — рядом. Ни участие американских друзей Ивана Александровича через Женеву, ни в Париже — ничто не пересиливает и не стирает гнусную ложь о моём пособничестве немцам. Да, я напечатал «В Парижском вестнике» несколько рассказов по просьбе Богдановича, уверявшего меня честным словом, что газета печатается на частные честные пожертвования и нужна русским, работающим в Европе, как связь с Россией. Но в моих публикациях, утверждаю, не было ни слова неправды и не единого знака препинания против России. Я написал «Необходимый ответ» в «Возрождение» и ещё несколько газет. Я не знаю за собой никакого греха против России. Вот воистину: «Блаженны вы, когда поносят вас…»

Всё моё время занято выступлениями — просят. Ненавижу только суету, какие-то окололитературные знакомства, необходимость подстраиваться под общий тон. Но вот выступления для сборов в пользу детского санатория сирот — другое дело. Здесь работают истинные святые женщины, всё на общественных началах. Ты тоже можешь принять посильное участие, я прошу тебя об этом: пришли на мой адрес в пансионе Мирабо сколько возможно своих акварелек. Их обязательно раскупят в пользу санатория и его бескорыстных энтузиастов.

Олюшка, ты могла бы сюда приехать без особых трудностей. Так нестерпимо хочется тебя повидать! Дни влачатся, близятся сроки. Впереди — темно. Иногда так затоскую, так затомлюсь. Оля…

Это письмо — последнее, где я говорю об искусстве. Помни: всяки соленья-копченья, «закрутки» ягод, работники, наследники — всё пыль. Есть только творчество, для него стоит жить. И душа близкого человека, одному — горько.

Я не доктор, не нянька, не кошка с собакой, ты не ребёнок, вокруг которого выплясывают близкие: выпей лекарство. Мне наплевать, что тебя хвалят другие. Мне не надо тебе нравиться. Прошла пора пустых желаний, опустошённых тобой. Иногда на меня находит ожесточение, кажется, готов вырвать проклятый свой глаз, чтобы не было зуда, уж пусть лучше боль.

Приедешь ли? Последний ведь раз… В-ду-майся.

Всегда твой Иван. -

— Ванечка! С Рождеством тебя и новым, 1948 годом! Я не «где-то», я всегда внутри себя. Сейчас звучит радио: Шуберт… Бетховен… Шопен. Муки скорби, страдания, просветления. Как я могла так безрассудно дурачиться во время нашей встречи! Очень надеюсь найти время и выбраться в Женеву хоть на пару деньков. -

Нет, пока ещё не выберет время. Идёт борьба с самой собой — изнурительнейшая из битв, всё успеть, вопреки усталости, быть в курсе и центре всего!

— По ночам безумная боль в груди. Сердце… всё время хочется и не можется вздохнуть поглубже. Сколько может продолжаться такая полужизнь.

Перепечатала «Куликово поле». Хочу рисовать. Рука плохо слушается меня. Ненавижу, что когда-то, в другой своей жизни, пропустила своё время — бросила художественную школу. Моим развитием никто не занимался. Всё равно не откажусь, буду работать в моменты, когда не очень плохо себя чувствую и когда не дёргают дела. Кес претендует на что-то, нервирует нас. О хамстве работников уж не говорю. Не забывай свою Ольгуну. Оля. -

— Дорогая Олюшка, совершенно напрасно обивал я пороги чиновников: виза в Америку мне заказана навсегда. Много же мне понадобилось времени, чтобы это понять! Всё, всё мне припомнили, чему я придавал совсем другое значение, даже инцидент 1940 года: я отказал Марку Алданову подписать письмо в защиту советского нападения на Финляндию. Но как можно было оправдывать большевиков? Это такая у них мировая революция?!

Позже я надеялся, что после захвата немцами Крыма мне удастся поехать в Феодосию, получить доступ к документам о расстреле Сергея. Ни Луначарский, ни Горький не помогли мне в страшном 21-м году получить хотя бы тело убиенного сына и придать его земле…

А уж о пособничестве немцам… Читай мой «Необходимый ответ» моим недоброжелателям, которые под своей трусливой анонимкой поставили выдуманную подпись. Развлекаются?

Я невиновен ни в чём, разве что в своей политической наивности. Больно терпеть старому писателю незаслуженное, низкое поношение.

Я не жалуюсь, нет. Если меня преследуют анонимно, значит, трусы. Им не отнять, не замолчать меня. «Придёт время, и каждый займёт место, которое ему свойственно», за-пом-ни это.

Но я не напрасно потратил на Женеву своё убывающее время: сколько я встретил добрых самоотверженных людей, живущих для других, для детей… Далеко продвинулись и мои литературные дела: выходят новые книги, переиздания, старые вещи. Много переводят, печатают немцы. Традиционно всматриваются в нас. Мой рассказ «Чужой крови» — для них особо интересен.