Парижанка

– В чем? Правда, у него нет развязности светских мужчин, с которыми мы ежедневно встречаемся. Он одевается без вкуса и плохо подстригает бороду. Он совсем не умеет парадировать в гостиной и говорить женщинам милые пустячки. Не думаю, чтобы он хоть раз в жизни брал в руки карты, разве играя с отцом в пикет, а лаун-теннис для него полон загадок. Неужели вы думаете, однако, что это может унизить Проспера Компаньона? Будь он Бернштейном или Фурнерилем, разве вы хлопотали бы о том, чтобы связать ему руки ловко составленным контрактом? Эх, все ваши клубисты в подметки не годятся дельному человеку!.. Впрочем, так как он собирается ко мне прийти, я с ним потолкую.

Маршруа бросил хитрый взгляд на Превенкьера.

– Неужели вы предпочли бы его Томье?

– Если б дело шло только обо мне, то я подумал бы. Но дело идет о моей дочери, и она одна должна решить.

Банкир оставил Маршруа и снова направился в сторону госпожи де Ретиф. Хозяйка дома составляла центр группы, в которой шел оживленный спор между Буасси, Тузаром и Этьеном.

– Мы далеко ушли со времен президента Гарлея. Магистратура подверглась всем социальным испытаниям, как и прочие корпоративные учреждения, и она не вышла из них нетронутой, Одним словом, нам рассказывают сказки насчет неподкупности магистратуры, Ведь она состоит не из ангелов, а потому в ней позволительно сомневаться, как во всех иных отраслях администрации. Почему магистратуру, взятую огулом, ставить выше армии или духовенства?

Советник Равиньян ощетинился, как дог, и принялся возражать резким тоном:

– Очистка, произведенная республиканцами, потопила прежнюю магистратуру в потоке присяжных поверенных и адвокатов больших городов, которые не обладали ни компетентностью, ни авторитетом, что разом нанесло удар всему составу судебного ведомства и самым плачевным образом пошатнуло его строй… Честь магистратуры, наследница прекрасных и благородных парламентских традиций, побуждала к непокорности распоряжениям властей.

– Хе, хе, – подхватил Этьен, – слыхал я про некоего Людовика XIV, который вошел в парламент с охотничьей нагайкой в руке… Еще в эту эпоху независимость магистратуры была поколеблена.

– А затем, – вступился Буасси, – разве не было еще некоего Лафонтена, который сказал:

И по тому смотря, могуч ты или жалок,
Ты будешь прав иль обвинен в суде.

Значит, нам не стоит особенно горячиться ради прекрасных глаз этой важной дамы – магистратуры. Неоспоримо то, что хорошие люди и благородные умы встречаются повсюду. Но несносно то, когда обществу навязывают благоговение перед какой-нибудь корпорацией огульно. Неподкупность судей не может быть возведена в догмат, как и непогрешимость врачей, целомудрие священников или неустрашимость солдат… Вот в чем суть!

– Ну, уж извините! – воскликнул полковник Тузар. – Я протестую!.. Военные, черт побери, не моргнув глазом, рискуют жизнью во всех частях света под знаменем Франции, и было бы смешно отказывать им в чести!..

– Позвольте, они преспокойно покидают службу, когда находят ее невыгодной!

– Вы оскорбляете армию!

– Вот тебе раз! Я так и знал.

– Господа, пожалуйста!.. – вмешалась госпожа де Ретиф, с беспокойством видя, что ее гостиной грозят ужасы полемики.

– Уважайте военных, – весело сказала госпожа Тонелэ, – перед вами, довольно невежливыми штатскими, у них есть одно громадное преимущество…

– А какое именно?

– Их мундир!

– Вот отличное заключение спора, – подхватил, смеясь, Буасси. – Известно, что женщины всегда будут на стороне армии!

– Послушайте, – сказал Этьен, – справедливость прежде всего. Военные – славный народ, получающий сравнительно жалкие гроши за работу, часто опасную и всегда трудную и тяжелую. Если не вознаграждать их за это известным почетом, уважением, даже славой, военное ремесло сделается чересчур неблагодарным!

– Вот еще, стоит их жалеть! – перебил Бернштейн. – Все военные делают отличные партии. Молодые девушки стремятся замуж непременно за офицеров.

– А когда выйдут, то не перестают пилить своих мужей до тех пор, пока они не подадут в отставку.

– Полноте, – презрительно произнес Тузар, – дамским идеалом была национальная гвардия, которая носила мундир, не зная тягости военной службы.

Во время этого спора Томье подсел к Жаклине на диванчик для двух персон, стоявший в углу гостиной, и ласкающим голосом убаюкивал беспокойство молодой женщины.

– Вы здесь красивее всех сегодня вечером, Жаклина; другим далеко до вас. Ваше платье восхитительно к вам идет, а цвет лица у вас несравненной нежности.

Она наклонилась к нему, как будто для того, чтобы лучше слышать, а он коснулся слегка ее уха своими губами. Томье в то же время украдкой наблюдал за Розой, которая заканчивала свои переговоры с Лермилье.

– Так, значит, я вам нравлюсь немного? – спросила Жаклина, обрадованная похвалой.

– Гадкая, вы сами отлично это знаете! – и он переменил разговор: – Этьен говорил сию минуту, что вы собираетесь в конце этой недели в Трувиль, если жара будет продолжаться… Вы сговорились с ним насчет этого переселения?