Парижская любовь Кости Гуманкова

Происходящие в Отечестве казалось какой-то жуткой смесью Босха с Кукрыниксами. Этой мрачно-смехотворной химере нашел тогда адекватное графическое выражение выдающийся художник Геннадий Животов, постоянный автор газеты духовной оппозиции «День». Иногда, несмотря на клятвы, данные самому себе, я включал телевизор: там снова рокотал, как БМП, победно ухмыляющийся Ельцин, несла русофобский бред неопрятная старуха Боннэр. Какие-то странные персонажи с рожами местечковых шулеров объясняли мне, что люди, не вписавшиеся в рынок, не заслуживают права на жизнь, а Россия все равно слишком велика для спокойного счастья и обильной жизни, ее лучше бы разделить на пару дюжин уютных компактных лимитрофов. Визгливая Хакамада советовала шахтерам, оставшимся без работы, собирать грибы и ягоды. Любимец московской интеллигенции Григорий Явлинский, зануда с сальными волосами, талдычил, как нам за 500 дней обустроить Россию. Завсегдатай кремлевских партийных концертов Геннадий Хазанов мстительно глумился над всем советским. Порой из Вермонта пространно наставлял русский народ шишколобый Солженицын, обещая вернуться и спасти Отечество, как только закончит эпопею «Красное колесо», а она все не кончалась. Я в ярости выключал телевизор, ночью мне снились кошмары, а утром я садился к пишущей машинке, но сил хватало лишь на злобные эпиграммы:

Я верю: исчезнет, как страшный сон,
Та нечисть, что вышла когда-то
Из грязных сахаровских кальсон
И боннэрского халата…

Кроме того, я копался в огороде. Успокаивало. В душе просыпалось древнее земледельческое смирение перед прихотями природы и истории. И вот однажды, окучивая картошку, я вдруг подумал: если случится чудо и заполонившую Отечество нечисть одолеет какой-нибудь герой, хорошо бы виноватых в смуте, включая обоих президентов, свезти в строго охраняемое садово-огородное товарищество, чтобы жрали дармоеды то, что сами смогут вырастить. Дальше такого возмездия моя мстительность не простиралась. Избавителем Отечества мне грезился военный, лучше бы – моряк, они поумней и пограмотней. Кстати, подобные фантазии обуревали тогда не только униженных, оскорбленных, обобранных патриотов, но и победивших либералов, они понимали: чтобы удержать власть, продолжая обирать и обижать, им нужна вооруженная защита. Громче и чаще всех о «русском Пиночете» твердил профессор Гавриил Попов, выглядевший в роли мэра столицы, как пингвин в угольном забое. На вопрос дружественного корреспондента, какого он, Гавриил, роду-племени, Попов грустно ответил: «Я грек, очень древний грек…» Тут уж я не стерпел:

Я б от срама смолк навеки,
Он же учит нас опять.
Эх, умеют эти греки
Нам арапа заправлять!

Фабула и название новой вещи явились сразу, словно сверху. Возможно, на сюжет меня натолкнул фрагмент романа Эдуарда Тополя, напечатанный в журнале «Столица» в октябре 1991-го рядом с моей статьей «И сова кричала, и самовар шумел…». В ней я высказал крамольную по тем временам мысль: августовский путч – никакой не путч, а пуф, то есть фарс, спектакль, провокационная имитация. Подобная версия тогда звучала диковато. Теперь историки, изучив опыт цветочных и фруктовых революций, все более и более склоняются именно к такой интерпретации тех событий. Так вот, во фрагменте Тополя речь шла об экс-президенте Горбачеве и его жене Раисе Максимовне, которых после переворота военные якобы затворили в глухой безымянной сибирской деревушке. Но эту сюжетную перекличку я осознал спустя почти четверть века, когда, разбирая мой архив, нашел пожелтевшую книжку «Столицы». На обложке был фотомонтаж: улыбающийся Горби в зэковском ватнике, а на груди номер 0000000001.

Повесть шла быстро – мое перо дышало местью.