Парижские бульвары

Я не понимала, что со мной происходит. Ноги у меня подогнулись, и я без сил опустилась в мокрую траву. Чувства притупились, душу разрывали слезы. Меня колотила лихорадочная дрожь, вызванная небывалым нервным напряжением, и, не в силах сдержаться, я зарыдала. Рыдания душили меня – бурные, беззвучные, отчаянные, едва ли не истеричные. Как, как я могла поверить, что все уже позади? Что меня уже не ждет гильотина, что меня не будут разрывать на куски и топтать ногами? Что я еще увижу Жанно?

Сухой возглас маркиза заставил меня опомниться:

– Гвардейцы!

Хотя ноги у меня подгибались, мне пришлось вместе со всеми броситься в сторону улицы Старых Августинцев. Гвардейцы, ехавшие вдоль набережной, нас не заметили, но я все равно была испугана, ибо от них не приходилось ждать ничего хорошего. Мы бежали вверх по улице как сумасшедшие, не заботясь уже о том, какое впечатление производим на прохожих. Особенно странно выглядел аббат Эриво в мокрой черной сутане и с мокрым требником, из которого вываливались страницы.

Да и прохожих, надо сказать, было мало. Большинство парижан развлекалось в тюрьмах.

– Вы одна хорошо знаете Париж, мадам! – воскликнул маркиз, когда мы остановились посреди улицы в нерешительности. – Где здесь, по-вашему, наиболее безопасно?

Не долго думая, я нырнула в подворотню между домами и через узкий, заваленный нечистотами переулок вышла на улицу Монторгейль. Я была совершенно измучена и находила, что лучше всего для меня сейчас – это не делать ни шагу.

Я увидела дом, окруженный несколькими зловонными ямами, схватила молоток и постучала в дверь.

– Что вы делаете? – остановил меня маркиз. – Это безумие, так полагаться на незнакомых людей!

– А у меня в Париже больше нет знакомых. И полагаться не на кого.

Маркиз сам понимал, что нам нужен отдых. Еще немного, и я бы упала в обморок, не заботясь абсолютно ни о чем. Единственное, чего я сейчас хотела, – это стакан воды и тюфяк, на котором можно было бы уснуть.

Когда дверь отворилась и перед нами предстала старуха в огромнейшем чепце, суконной юбке с глубокими карманами и ветхой пелерине, маркиз, отстранив меня, срывающимся голосом произнес:

– Ради Бога, сударыня, если только вы христианка, спасите нас. Мы хорошо заплатим. Нам нужно только два часа для отдыха, вот и все.

Он говорил, что заплатит, но я сомневалась в этом. У меня с собой не было ни гроша, да и у других тоже. Затаив дыхание и чуть не падая от усталости, я с ужасом ожидала, что старуха сейчас закричит и позовет полицию.

Но произошло чудо.

Старая женщина взглянула на несчастного аббата Эриво, прижимающего к груди требник, и сказала кратко:

– Входите.

Я смутно помнила, что было потом. Почти на ощупь разыскав кухню, я прежде всего вдоволь напилась. А потом легла где попало и уснула как мертвая.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ДОМ В КВАРТАЛЕ СЕН-ЖЕРМЕН

1

– Я не какая-нибудь аристократка. Мой муж был просто рыбак. Это уже позже ему удалось сколотить состояние. Но мы не гордились этим и не задирали нос. Всегда нужно помогать тем, кто попал в беду, даже если ты сам испытываешь затруднения, не так ли? Ну а когда ты богат, а кто-то беден, то помогать сам Бог велел. Нельзя сказать, что мы особенно любили короля. Но и ненависти у нас не было – ведь мы и не знали его совсем. Жили просто, как люди, как все.

Лежа с закрытыми глазами, я слушала этот монолог, произносимый старческим голосом, и совсем не понимала, где я очутилась. Монотонно жужжала прялка. Ясно чувствовался запах лукового супа, щедро заправленного сыром. Знакомый голос напевал старинную песенку: «Когда отец умрет, мне достанутся его суконные штаны – да, достанется его полный костюм, синие чулки, куртка и картуз…»

Я открыла глаза. Комната была мне незнакома. Пыльные окна заложены кожаными подушками, стены голые – на них лишь деревянное распятие и потершийся портрет. На столе, застланном коричневой скатертью, стоит лампа. Мебель аляповата и разнородна и, надо сказать, бедна: три стула, на которых прохудилась обивка, ветхий старый диван… На диване сидела та самая старуха и пряла. У ее ног примостилась Валентина, сматывающая пряжу в клубок. Скучающий Эли тоже сидел на полу и пел.

Тихо тикали часы на камине. Я увидела, что сейчас, вероятно, около двенадцати часов, – дня или ночи, этого я распознать не могла, так как окна были заложены подушками. Я приподнялась на локте, устало потянулась. Сон меня совсем не освежил. Я чувствовала себя подавленной, особенно после того, как все вспомнила, включая и тот кровавый кошмар.

– Вы проснулись! – воскликнула Валентина, поднимаясь. Не отвечая, я оглядела себя. Кто-то стянул с меня грязную одежду, но я все равно оставалась грязной. Волосы слиплись в неприятно пахнут. Фи, пакость какая!

– Я хочу есть, – сказала я деспотическим тоном, – если бы вы только знали, как я хочу есть!