Парижские истории

Внутри компартии периодически возникали протестные движения, выступавшие за большую гибкость. Их инициаторов называли «реформаторами», «реконструкторами», но к серьезному расколу ФКП это не привело. Были диссиденты и с другого — ортодоксального — фланга. Однажды, накануне очередной годовщины Октябрьской революции, я отправился на юг страны, в сказочный департамент Вар, чтобы встретиться с входившей некогда в руководство партии Жаннет Вермерш. Ее исключили из ФКП как раз за то, что, по мнению Вермерш, партия недостаточно твердо поддержала ввод советских войск в Чехословакию. Вермерш была супругой Мориса Тореза, а эта фамилия была возведена на пьедестал — вспомним набережную напротив Кремля и Институт иностранных языков на бывшей Метростроевской улице.

Вермерш впервые попала в СССР в 1929 году, на двенадцатую годовщину революции. Ткачиху с севера выбрали для поездки в Союз ее товарищи, тем самым ей была оказана большая честь. «До того, как попасть в СССР, я не знала, какого цвета небо, я не слышала, как поют птицы», — нашел я в блокноте записанные тогда ее слова. «Мне казалось, что в Москве я познакомилась с лучшими людьми на земном шаре». «Я вернулась домой, поправившись на 9 кило, но не от еды — в магазинах ничего не было, от радости находиться в стране, в которой люди счастливы». Потом она мне показывала подарки и реликвии, собранные в доме: рисунки Леже, Пикассо, зуб кашалота от моряков китобойной флотилии «Слава», книги с автографами советских писателей, архив Тореза — дневники, стенограммы выступлений, записи бесед со Сталиным, сделанные рукой мужа.

«Не посмотреть ли на известное по-новому?» — я иногда вспоминаю этот не совсем обычный для советского времени заголовок для книги (сборник литературных эссе Андре Вюрмсера). Примерно с этим настроением я решил недавно сходить в штаб-квартиру ФКП. Сел в метро, вышел на кольцевой станции «Ля Шапель», примыкающей к арабо-африканским кварталам. Пошел пешком через железнодорожные пути, ведущие к Восточному вокзалу, по рю Луи Блан. И не пожалел. Улица превратилась целиком в этнический квартал: сплошные шриланкийские рестораны и лавки. Это была подходящая иллюстрация на основополагающую тему, о которой я собирался поболтать с моим давним товарищем, бывшим корреспондентом «Юманите» в Москве и по-прежнему работником партийного аппарата Жераром Стрейфом: что изменилось? что осталось?

Со Стрейфом мы действительно поговорили и о былом, и о приметах настоящего; я кое-что записал. Жерар не изменил классовому подходу, его оценки по-партийному строги, но мне понравилось, что, наряду с политическими записками, он успешно сочиняет теперь и детективные романы. Сейчас понимаю: самое главное, что мы в конце концов увиделись после многих лет. И пошли потом в простой, сугубо местный ресторан-столовую на бульваре ля Виллет, съели там дежурное блюдо — жестковатый бифштекс с картошкой — и запили его вином, название которого не имело значения.

Мой поход в штаб-квартиру ФКП напоминал чем-то посещение школы, где ты когда-то учился, и вот решил зайти проведать, стоит ли на месте здание, кто остался в живых из учителей, узнать, как пережили они общественные перемены, поинтересоваться тем, под каким углом сейчас преподают историю. С той лишь разницей, что до этого я побывал на площади полковника Фабьена лишь однажды, когда проходил очередной съезд партии и на него приезжала делегация во главе с самим Лигачевым, когда-то вторым человеком в советском партийном руководстве, да и вообще в стране.

Пока я ждал в фойе Жерара, произошла сцена, которая напомнила чем-то театральную. Навстречу вышел человек и очень уверенно направился ко мне, сказав, что мы давно не виделись. Он вел себя так, как будто я ждал именно его. Мы даже обнялись и начали с ним говорить, но я до сих пор так и не понял, кто это был.

Купить книгу на набережной

Есть выражения и слова, которые привязаны навсегда к Парижу. «Большие бульвары» или «бистро», «каштаны» или «консьержка», архаичное обращение «гарсон». «Парижские букинисты» в этом же смысловом ряду. Нам кажется, что они продавали книги у реки всегда. Вспомним ли мы другую мировую столицу, где букинистическая торговля была бы сосредоточена в одном районе, как это сохранилось в Париже?

Утром снять замки с прикрепленных к парапету ящиков, разложить книги, обернутые для сохранности в прозрачную вощеную бумагу коричневого цвета, вечером убрать все обратно — на каждую такую процедуру уходит полтора-два часа. Летом, когда длинный световой день, торгуют с десяти-одиннадцати часов утра до девяти вечера. Публика фланирует утром, потом наступает пауза на обед, затем — возобновление послеобеденных прогулок, возвращение домой… И так каждый день, с перерывами на «мертвые» дни в начале недели после всегда более доходных субботы и воскресения, или на дикую жару, или непогоду, когда, как подмечено опытным глазом, прохожие неохотно вытаскивают руки из карманов. Бывает, что и у самого продавца нет настроения выходить на работу.