Парижские могикане. Части 1, 2

И вот теперь ты мне клянешься, что незнаком с принцессой Ванврской, — тем лучше! Я родом из тех мест, где много пропастей, я их не боюсь. При первой же возможности я с большим удовольствием спущусь в эту пропасть!

Когда рассказ был окончен, Коломбан хотел высказать свои соображения, но Камилл запел восхитительным голосом:

Лизетта так и этак Меня морочит вновь;

Но выпью за гризеток,

За милую Лизетту,

За нас и за любовь![20]

При звуках этого мелодичного, звонкого, магического голоса, заставляющего трепетать самые сокровенные струны сердца, Коломбан уже мог только аплодировать.

XLIII ДУБ И ТРОСТНИК

Этот рассказ о первой встрече Камилла с принцессой Ванврской, который мы попытались воспроизвести не только в целом, но и во всех подробностях, лучше всякого анализа даст читателю представление о характере Камилла, беззаботном и веселом.

Такую веселость вряд ли можно считать достоинством мужчины, но на серьезного бретонца она оказывала такое же действие, как кошачьи ласки или болтовня попугая. В начале разговора Камилл всегда был не прав, зато к концу рассказа неизменно оказывался оправдан.

Но однажды его настойчивость натолкнулась на непреодолимое препятствие.

Размеренный, даже монотонный образ жизни Коломбана был далек от идеала, о котором мечтал Камилл. Креолу было не по себе в тихом прибежище друга. Квартира бретонца внушала ему ужас, какой должен испытывать молодой человек, вступивший в монастырь не по призванию, при выборе своей кельи.

Вернувшись однажды после занятий, Коломбан увидел в изголовье своей кровати череп с костями и утешительной надписью: "Камилл, надобно умереть!"

Серьезного и вдумчивого молодого человека ничуть не испугала эта мрачная максима, и он оставил над кроватью зловещее украшение, помещенное туда Камиллом.

Итак, эта уютная квартирка, такая веселая, по мнению Коломбана, для Камилла источала миазмы не меньше, чем семинария; все здесь его раздражало, наводило на него тоску, даже трогательная могила Лавальер, так полюбившаяся Коломбану и Кармелите, — вечное напоминание о смерти у них перед глазами, утешительное для благочестивой души, — все вызывало в душе Камилла протест и побуждало к самым язвительным насмешкам.

— Почему бы тебе не купить место на кладбище прямо сейчас? — говорил он Коломбану. — Ты обтянешь стены черным с серебром и уже при жизни приготовишь себе веселенькую квартирку, где сможешь остаться и после смерти.

Раз двадцать он предлагал Коломбану съехать с его квартиры, которую он называл тюрьмой, и поселиться, как он говорил, "в Париже или хотя бы в предместье Парижа", например, на улице Турнон или Паромной улице.

Коломбан наотрез отказывался.

Тогда Камилл сделал вид, что смирился, и о переезде больше не заговаривал, но в душе лелеял мысль переубедить Коломбана и постоянно подшучивал над их монашеским заточением. Камилл был по натуре нетерпелив, но когда встречал сопротивление, превосходившее по силе его волю, он пускал в ход неистощимую изобретательность и ужом проскальзывал в самую узкую щель. Он тянул время, пытаясь обойти препятствие, которое не мог преодолеть, при первой же возможности извлекая выгоду и из преданной дружбы Коломбана, и из своих слабостей избалованного ребенка. Он стремился к одному — как можно скорее расстаться с кварталом Сен-Жак.

К несчастью для креола, Коломбана эта квартира устраивала невысокой платой, позволявшей сохранять равновесие его бюджета; квартал был тихий, что тоже отвечало потребностям прилежного бретонца. Но главная причина, по которой он не хотел съезжать, заключалась в том, что здесь ему впервые улыбнулась любовь.

Опасаясь легкомыслия Камилла, Коломбан поостерегся доверять ему тайну, переполнявшую его душу. И американец никак не мог понять, почему Коломбан так отчаянно сопротивляется.

Камилл не раз встречал Кармелиту на лестнице. Пылкий креол по достоинству оценил яркую красоту соседки и засыпал Коломбана вопросами, недоумевая, почему Кармелита носит траур.

Коломбан ограничился тем, что сообщил другу:

— Эта девушка носит траур по матери. Надеюсь, ты с уважением будешь относиться к ее горю.

И Камилл больше не заговаривал о Кармелите.

Но однажды, "вернувшись из Парижа", как говорил юный креол, он поудобнее устроился в кресле, закурил сигару и повел рассказ:

— Я только что из Люксембургского сада...

— Очень хорошо, — только и произнес в ответ Коломбан.

— Я встретил нашу соседку.

— Где именно?

— Мы столкнулись в воротах дома: она как раз выходила, когда я вернулся.

Коломбан промолчал.

— В руках у нее был небольшой сверток.

— И что ты нашел в этом интересного?

— Да погоди...

— Ну, я слушаю.

— Я спросил у привратника, что у нее в пакете.

— Зачем?

— Чтобы знать...

— И...

— Он ответил: "Рубашки".

Коломбан не проронил ни звука.

— И знаешь, для кого эти рубашки? — продолжал Камилл.

— Полагаю, что для какой-нибудь бельевой лавки.

— Для больниц и монастырей, дорогой мой!

— Бедняжка! — прошептал Коломбан.

— Тогда я спросил у Мари Жанны...

— Кто такая Мари Жанна?

— Да твоя привратница! Ты не знал, как ее зовут?

— Нет.

— Как?! Ты же здесь три года живешь!