Парижские могикане. Части 1, 2

Коломбан снова промолчал, всем своим видом словно желая сказать: "К чему мне знать, что привратницу зовут Мари Жанна?"

— В этом весь ты! — заметил Камилл, — но не о том речь. Я спросил у Мари Жанны: "Сколько, по-вашему, эта красавица зарабатывает рубашками для больниц и монастырей?" И знаешь, сколько?

— Не знаю, — признался Коломбан. — Должно быть, немного.

— По франку за рубашку, дорогой мой!

— Ах ты, Господи!

— А знаешь, сколько времени у нее уходит на одну рубашку?

— Откуда мне знать?

— Верно! Я и забыл, что ты нелюбопытен. Так вот, дорогой мой, она вынуждена тратить на рубашку целый день, да еще при условии, что будет трудиться не разгибаясь, как негритянка, с шести утра до десяти вечера. А если она хочет заработать тридцать су, — то есть столько, сколько нужно на обед, понимаешь? — она прихватывает и ночь.

Коломбан провел рукой по вспотевшему лбу.

— Ну, не ужасно ли? — продолжал Камилл. — Ответь-ка мне, каменное сердце! Возможно ли, чтобы Божье создание — красивое, юное, изысканное — надрывалось словно вьючное животное?

— Ты прав, Камилл, совершенно прав, — согласился Коломбан, тронутый чувствительностью друга ничуть не меньше, чем бедностью девушки, — и я очень признателен тебе за то, что ты жалеешь бедных тружениц, этих никому не известных святых, которые в глазах Господа искупают своим трудом безделье других!

— Ты на меня намекаешь? Благодарю!.. Ну да ладно! Впрочем, я с тобой согласен. Клянусь честью, несправедливо, когда женщина, созданная Богом для того, чтобы давать счастье мужчине, рожать, кормить, воспитывать детей, это существо, состоящее из лепестков роз, благоухания цветов и капель росы, существо, чья улыбка для мужчины то же, что солнечный луч для природы, — обречено зарабатывать шитьем рубашек для монастырей и больниц по франку за штуку, то есть триста франков в год за вычетом воскресений, праздников и тех дней, когда нет работы! Стало быть, чтобы по-прежнему жить в квартире матери, твоей соседке Кармелите... Ты хоть знал, что ее зовут Кармелита?

— Да. 

—...Кармелите приходится платить по сто пятьдесят франков. Значит, на одежду, дрова, обувь, еду ей остается сто пятьдесят франков в год или сорок один сантим в день, если только она не работает по ночам: в таком случае она, может быть, получит на пятьдесят франков больше! А ведь это такой же человек, как я, с той разницей, что она красива. За что же она обречена на эту муку? Но, друг мой, нет правды на земле; чтобы изменить такой порядок вещей, нужна революция!

— Кармелита, если не ошибаюсь, получает небольшой пенсион в триста франков.

— Неужели? Триста франков! "Небольшой пенсион в триста франков" да еще сто пятьдесят — это четыреста пятьдесят франков... И вам кажется, что этого довольно? А ведь вы сами живете на тысячу двести ливров годовых, не так ли? Ах, господин филантроп! Четырехсот пятидесяти франков на триста шестьдесят пять дней, и даже на триста шестьдесят шесть, если год високосный, довольно, по-вашему, чтобы жить, одеваться, завтракать, обедать, ужинать, платить за стул в церкви? Да знаешь ли ты, несчастный, что если поручить правительству заботиться о растениях, то необходимый им кислород и углекислый газ обошлись бы вдвое дороже расходов этой несчастной девочки?

— Ты прав, — отвечал бретонец; до сих пор он не задумывался о том, в какой нищете живет Кармелита. — Да, ты прав, все это очень печально, и я ума не приложу, как она выкручивается.

— А тебя это интересует? — спросил Камилл, стремившийся взять верх над Коломбаном и, кроме того, воодушевленный красотой соседки. — Тебя это интересует? Ну что ж, я тебе отвечу: она работает почти каждую ночь до трех часов.

— Это привратница тебе сказала?

— Нет, я сам видел.

— Ты, Камилл?

— Да, я, Камилл Розан, креол из Луизианы, видел это собственными глазами.

— Когда?

— Когда? Вчера, третьего дня и еще раньше.

— Как же ты видел?..

— Она не настолько богата, чтобы спать с зажженной лампой или свечой, верно? Значит, если свет у нее горит, она не спит. А лампа или свеча гаснет в окне твоей соседки не раньше трех часов ночи.

— Но ты-то ложишься раньше трех часов, откуда же ты об этом знаешь?

— Кто тебе сказал, что я ложусь раньше трех? Тут-то ты и ошибаешься! Третьего дня, например, я был в Опере, помнишь?

— Да, кажется...

— Ах, ты не знаешь, по каким дням бывает Опера? По понедельникам, средам и пятницам, дикарь! Третьего дня был понедельник, стало быть...

— Пусть так!

— Даже если тебе неприятно, это, тем не менее, так и есть... Выйдя из театра, я встретил школьного товарища...

— Кого-то из наших?

— Нуда!

— Кого же?

— Людовика.

— Хороший малый! Удивительно, как это мы теряем друг друга из виду!

— Не говори об этом при мне! Если об этом думать, только расстроишься понапрасну.

— Чем он занимается?

— Стал доктором; все как взбесились: всем надо чем-нибудь заниматься!

— Один ты...

— О, я так и думал... Не береди рану! Я сражен; не будем больше об этом. Итак, он доктор.

— Людовик многого добьется: он очень умен, только с виду слишком откровенный материалист.