Парижские подробности, или Неуловимый Париж

Когда в 1772 году любимый зодчий Марии-Антуанетты Габриель[109] начал планировку огромной площади Людовика XV, распахнутой в сторону реки (через нее в этом месте еще даже не построили мост), то была, по сути дела, уже окраина Парижа. Бронзовый Людовик XV на коне работы Бушардона и Пигаля, водруженный посреди площади, словно бы возвращался в Тюильри от Елисейских Полей, оставляя за спиной грандиозное будущее знаменитого проспекта, тогда являвшего собою пригородные рощицы и аллеи. «Для всех возрастов и всех сословий любимым местом сборища являются Елисейские Поля: деревенский характер местности, украшенные террасами дома, кафе, больший простор и меньшая симметричность – все привлекает туда» (Мерсье). Пышную статую дополняли у пьедестала фигуры Добродетелей (Сила, Справедливость, Осмотрительность и Мир), которые помогали королю, как выражались тогдашние льстецы, «властвовать в сердцах». Непочтительные подданные тут же сочинили стишок:

Oh! la belle statue! Oh! le beau piédestal!
Les Vertus sont à pied, le Vice est à cheval[110]

.

Редкое благородство зданий, ясная ритмика их строгих коринфских и все же отточенных эхом рокайля колоннад, действительно словно изваянных из шероховатого светлого камня, Сена, на которую открывалась площадь, – все это с самого начала словно бы утверждало в Париже вечность.

И опять – одна эпоха видится сквозь другую.

Речь не о том, чтó я знал благодаря усердному изучению истории в пору работы над книгой о Давиде и прочитанной в те годы целой библиотеке (не уверен, написано ли о каком-нибудь периоде больше, чем о Французской революции!), речь скорее о беспощадных вспышках живущих в памяти ассоциаций и, конечно же, об этих балаганах, из которых до самой Конкорд все еще доносилось страшноватое веселье «Карманьолы»:

Ah! ça ira, ça ira, ça ira
Les aristocrat’s à la lanterne!
Ah! ça ira, ça ira, ça ira
Les aristocrat’s on les pendra![111]

Спустя пятнадцать лет после ее завершения, в 1790-е, площадь Людовика XV уже называлась площадью Революции (Place de la Révolution). Рядом, там, где теперь проходит улица Риволи со стройными, чопорными аркадами, в бывшем манеже Тюильрийского дворца оборудовали зал для заседаний Конвента; в нем же происходили и суды, пославшие на гильотину многих, в том числе и короля.

Бронзовую статую конного Людовика XV отправили на переплавку, а на ее пьедестал водрузили гигантскую позолоченную фигуру Свободы из кирпичей и гипса. На голове у нее был красный фригийский колпак, в руке копье. «Свобода, Свобода, сколько преступлений совершается твоим именем!» – воскликнула, взойдя на эшафот, мадам Ролан[112]. «Безумием революции было желание водворить добродетель на земле. Когда хотят сделать людей добрыми, мудрыми, свободными, воздержанными, великодушными, то неизбежно приходят к желанию перебить их всех» (Анатоль Франс).

Эшафот тогда находился ближе к тому зданию, где ныне располагается гостиница «Крийон»[113].

На этой самой нарядной и праздничной площади Парижа, на которой, мнится, даже торопливые парижские машины вальсируют, огибая Обелиск и фонтаны, словно бы все еще звучит рев опьяненной кровью толпы.

Под гильотиною Версаль и Трианон
И мрачным ужасом смененные забавы.

А. Пушкин

Сумерки близились. И «солнце термидора[114] садилось в кровавый пурпур», как писал Анатоль Франс. Шел, правда, еще только июнь – мессидор, – но все эти названия республиканского календаря, наивные и торжественные, отсчитывали дни смертей и преступлений. Прав был «русский путешественник»[115] Николай Михайлович Карамзин, написавшей в своей проницательной книге: «…революция есть отверстый гроб для добродетели и – самого злодейства».

И снова неизбежное сплетение имен, воспоминаний, сюжетов, книг, встреч – подлинных, а чаще воображаемых.

Еще со времен революции в одном из построенных Габриелем дворцов располагается военно-морское министерство, ныне охраняемое часовыми в белых бескозырках с красными помпонами – веселая униформа французских матросов. А для меня этот особняк (первоначально склад мебели и королевского имущества, где еще находились отделанные по последней моде маленькие, по монаршим понятиям, апартаменты, королевский pied-à-terre[116], где Мария-Антуанетта могла остановиться, не заезжая в ветшавший Тюильри) связан вовсе не с XVIII веком, не с Марией-Антуанеттой, не с революцией, даже не с Талейраном, который в 1914 году принимал здесь русского царя Александра I.

Мои пристрастия к событиям и персонажам былого и нынешнего Парижа имеют свою иерархию ценностей, и для меня этот особняк прежде и более всего – место тягостной службы недавно вернувшегося с войны молодого Ги де Мопассана. Об этом, впрочем, позже и подробно.