Парижские тайны. Том 1

– Ничего, сударыня, но с раннего детства она всегда ненавидела меня… Грамотей ответил ей: «Я не хочу, чтобы Певунью утопили; она не поедет к Краснорукому». Сычиха была так же удивлена, как и я, услышав эти слова в мою защиту. Она пришла в ярость, клялась, что притащит меня к Краснорукому, что бы ни говорил Грамотей. «Попробуй! – ответил он. – Я держу Певунью за руку и не отпущу, а тебя задушу, если попробуешь подойти к ней». – «Но что же ты собираешься с ней делать? – закричала Сычиха. – Надо же, чтобы она исчезла на два месяца и чтобы никто об этом не знал!» – «Есть один выход, – ответил Грамотей. – Сейчас мы поедем на Елисейские поля. Остановим фиакр поблизости от полицейского участка. Ты пойдешь к Краснорукому. Сейчас около полуночи, он сидит в своем кабаке. Ты приведешь его. Он возьмет Певунью, отведет ее в участок и заявит, что эта девка из кварталов Сите шлялась рядом с его заведением. Таким девчонкам дают по три месяца, когда их цапают на Елисейских полях. А поскольку Певунья все еще в списках полиции, ее арестуют и посадят в Сен-Лазар, а там ее будут сторожить не хуже, чем в погребе у Краснорукого». – «Но Певунья не даст себя арестовать, – возразила Сычиха. – В участке она сразу расскажет, что мы ее похитили, она нас выдаст! И даже если ее посадят в тюрьму, она напишет своим покровителям, и все откроется». – «Нет, она пойдет в тюрьму по доброй воле, – ответил Грамотей, – и она поклянется не выдавать нас никому, пока будет сидеть в Сен-Лазаре и после; мне она обязана – я не позволил тебе изуродовать ее, Сычиха, и не позволил утопить ее в подвале Краснорукого. Но если, дав клятву молчать, она ее нарушит, мы предадим всю ферму Букеваль огню и зальем ее кровью!» Затем Грамотей обратился ко мне: «Решай! Поклянись, как я тебе сказал, и ты отделаешься двумя месяцами тюрьмы. Иначе я отдам тебя в руки Сычихе, и она отведет тебя в подвал Краснорукого, где тебя утопят. Так что решайся! Я знаю, если дашь клятву, ты ее сдержишь».

– И вы поклялись?

– Увы, сударыня, я так боялась, что Сычиха меня изуродует или утопит в этом подвале… Это было так страшно! Я предпочла бы другую, менее гадкую смерть и не стала бы ее избегать.

– Какие мрачные мысли, в вашем-то возрасте! – сказала госпожа д’Арвиль, с удивлением глядя на Певунью. – Когда вы выйдете отсюда и вернетесь к вашим благодетелям, разве вас не ждет счастье? Разве ваше раскаяние не сотрет ваше прошлое?

– Можно ли стереть прошлое? Можно ли забыть прошлое? Может ли раскаяние убить память? – воскликнула Лилия-Мария с таким отчаянием, что Клеманс содрогнулась.

– Все грехи искупаются, бедное мое дитя!

– А воспоминания обо всей этой грязи? Они становятся все мучительнее и страшнее, по мере того как очищается душа, как возрождается надежда. Увы, чем выше ты поднимаешься, тем глубже кажется бездна, из которой ты вырвалась…

– Неужели вы отказываетесь от всякой надежды на искупление, на прощение?

– На прощение людей? Нет, сударыня. Ваша доброта доказывает, что люди могут снизойти к тем, кого мучат угрызения совести.

– Значит, только вы относитесь без жалости к самой себе?

– Другие могут не знать, простить, забыть, кем я была, но я, сударыня, не смогу этого забыть никогда!

– И порой вам хочется умереть?

– Да, порой, – ответила Певунья с горькой улыбкой. Немного помолчав, она добавила: – Только порой, иногда…

– Однако вы боялись, что эта отвратительная женщина изуродует вас, значит, вы дорожите своей красотой, бедная девочка? Это значит, что жизнь вас еще привлекает. А потому не отчаивайтесь, будьте храброй!

– Может быть, это слабость с моей стороны, но, если бы я была красива, как вы говорите, я бы хотела умереть красивой, произнося имя моего благодетеля…

Глаза маркизы наполнились слезами.

Лилия-Мария произнесла последние слова так просто, ее ангельское лицо, бледное и удрученное, ее несмелая улыбка так соответствовали этим словам, что нельзя было усомниться в искренности ее печального пожелания.

Маркиза д’Арвиль обладала достаточной тонкостью, чтобы не почувствовать нечто неотвратимое и роковое в мыслях Певуньи:

«Я никогда не забуду, кем я была…»

Навязчивая идея, неизгладимые воспоминания беспрестанно угнетали и терзали Лилию-Марию.

Клеманс устыдилась, что могла хоть минуту сомневаться в бескорыстном великодушии принца и поддалась нелепой ревности к несчастной Певунье, которая так искренне и наивно выражала признательность своему благодетелю.

Странная вещь: нескрываемое восхищение этой бедной узницы Родольфом как бы усилило глубокую любовь Клеманс, которую она должна была всегда скрывать.

Чтобы избавиться от этих мыслей, она спросила:

– Надеюсь, в будущем вы не станете судить себя так строго? Но вернемся к вашей клятве: теперь я понимаю ваше молчание. Вы не хотели выдавать этих негодяев?

– Хотя Грамотей и помогал при моем похищении, он дважды защитил меня… Я не хотела быть неблагодарной.

– И вы согласились стать соучастницей этих чудовищ?