Парижские тайны. Том 2

– Ваша скромность вводит вас в заблуждение, дорогая дочь, – добродушно заметила настоятельница, в самом деле полагая, что несчастное дитя уступает чувству преувеличенной скромности.

Но я догадался, в чем будет исповедоваться Лилия-Мария. Охваченный ужасом, я закричал умоляющим голосом:

– Дорогое дитя… заклинаю тебя…

При этих словах… рассказать вам то, что я увидел в обращенном ко мне взгляде дочери, невозможно… Одним словом, как вам станет ясно, она поняла меня. Да, она поняла, что и я должен разделить позор ее ужасного признания… Она поняла, что после этой исповеди могут и меня обвинить во лжи… потому что я должен был заверять всех, что Мария никогда не расставалась со своей матерью.

При этой мысли бедное дитя осознало, что платит мне черной неблагодарностью… У нее не хватило сил продолжать, она замолчала, удрученно склонив голову.

– Повторяю, дорогая дочь, – заметила аббатиса, – ваша скромность вводит вас в заблуждение… Единодушие сестер, избравших вас, доказывает, что вы достойны заменить меня… Как раз потому, что вы познали радости жизни, ваш уход в монастырь особенно заслуживает похвалы… Нами избрана сестра Амелия, а не ее высочество принцесса Амелия… Для нас ваша жизнь начинается с того момента, когда вы вступили в обитель господню… и за эту примерную святую жизнь мы вас вознаграждаем… Более того, дорогая дочь, если бы, прежде чем вы вошли в нашу обитель, ваша жизнь была бы столь же легкомысленной, сколь она чиста и похвальна здесь… то ваши евангельские добродетели, проявленные здесь с момента вступления в монастырь, искупили бы в глазах господа самые тяжкие грехи прошлого. Внимая этому, дорогая дочь, судите сами, должна ли успокоиться ваша скромность.

Эти слова аббатисы, как вы понимаете, были для Лилии-Марии особенно впечатляющими, так как она считала свой былой позор неизгладимым. К несчастью, эта сцена глубоко ее взволновала, и, хотя внешне она, казалось, обрела спокойствие и твердость духа, я видел, что черты ее лица совсем исказились… В смущении, слабой рукой она вытерла пот со лба.

– Надеюсь, что я вас убедила, дочь моя, – продолжала принцесса Юлиана, – и вы не пожелаете доставлять сестрам глубокое огорчение, пренебрегая их доверием и преданностью вам.

– Нет, святейшая мать, – сказала она слабеющим голосом, с выражением, поразившим меня. – Я думаю, что теперь имею право согласиться… Но так как я очень устала и чувствую, что заболела, вы разрешите, святейшая мать, перенести на несколько дней церемонию возведения меня в сан.

– Будет так, как вы пожелаете, дорогая дочь, но, до того как ваш сан будет благословлен и утвержден… примите этот перстень… Займите свое место… Наши дорогие сестры, по установленному обычаю, воздадут вам почести.

И настоятельница, надев кольцо на палец Лилии-Марии, подвела ее к креслу аббатисы.

Это было простое и трогательное зрелище.

Подле кресла, где она сидела, находились с одной стороны настоятельница, державшая золотой посох, с другой – принцесса Юлиана. Каждая монахиня, преклонив перед Лилией-Марией колени, целовала нашей дочери руку. Я наблюдал, как она все сильнее волновалась, лицо ее исказилось, она не в силах была перенести эту сцену… и лишилась чувств, когда процессия монахинь еще не закончилась. Судите сами о моем состоянии!.. Мы перенесли ее в апартаменты аббатисы…

Давид еще находился в монастыре. Он прибежал, оказал ей первую помощь. Быть может, он обманывал меня! Но он утверждал, что новый приступ возник в результате крайней слабости, вызванной постом, усталостью и бессонными ночами; все это моя дочь заставляла себя переносить в период своего тяжелого и долгого послушничества…

Я поверил ему, потому что когда она пришла в себя, то ангельские черты ее лица, хотя и бледного, не выражали никаких страданий… Я даже был поражен светом, сияющим на ее благородном челе. Эта душевная умиротворенность вновь меня напугала: мне показалось, что моя дочь таит надежду на скорое избавление… Аббатиса возвратилась в зал капитула, чтобы закрыть заседание и отпустить монахинь; я остался наедине с дочерью.

Не сводя с меня глаз, помолчав немного, она сказала:

– Дорогой отец, сможете ли вы простить мне мою неблагодарность? Сможете вы забыть, что, когда я хотела начать эту ужасную исповедь, вы просили меня пощадить вас?

– Замолчи, умоляю тебя.

– Я не подумала, – с горечью продолжала она, – что рассказывать всем о том, из какого омута разврата вы меня извлекли… это значило бы открыть тайну, которую вы хранили, питая ко мне нежную привязанность… Это значило бы публично опозорить вас, отец, обвинить в обмане, на который вы пошли только для того, чтобы обеспечить мне блестящее, почетное положение… О, сможете ли вы простить меня?

Вместо ответа я прикоснулся губами к ее лбу, и она почувствовала мои слезы.

Несколько раз поцеловав мне руки, она сказала:

– Теперь я чувствую себя лучше, дорогой отец… теперь, когда я умерла для света, как сказано у нас в уставе… я хотела бы сделать распоряжение в пользу некоторых лиц… но то, что принадлежит мне, все это ваше… Вы разрешите мне это сделать, дорогой отец?..