Парижские Волки. Книга 1. Клуб Мертвых

«Я умираю. Отчаяние ли тому причиной? Или сожаление о прошлом и неверие в будущее? Я сам это едва знаю, и перед тем, как совершить то, что иные назовут преступлением, я хочу расспросить самого себя, припомнить все бедствия и печали, которые обрушились на меня и погасили во мне огонь молодости.

Значит, действительно, существуют люди, которых рок еще с колыбели отметил печатью проклятия?

Должен ли я обвинять людей или самого себя? Может быть, сил моих не хватило, и я виновен? Пусть меня судят…

Мой отец звался или зовется Пьеро Марсиаль. Мне было двенадцать лет, когда я видел его в последний раз. Кем он был? Право, мне трудно объяснить это. Я часто слышал слово «помешанный», когда говорили о нем. Действительно, его поступки были очень странны, и моя бедная мать, я не забыл этого, часто плакала, когда мы проводили с ней вдвоем долгие вечера. Отец очень редко выходил к нам из своего кабинета…

Это был человек среднего роста, очень худой. Я и сейчас еще вижу его входящего в столовую, холодного, спокойного, почти торжественного. Его широкий лоб был покрыт седыми густыми волосами, вьющимися, как локоны ребенка. Он постоянно казался погруженным в какие-то неотвязные мысли. При взгляде на нас он всегда кротко улыбался. Казалось, он хотел что-то сказать, но вдруг демон, преследовавший его, овладевал им. Он переставал видеть то, что происходит вокруг него, и начинал шептать странные слова, смысла которых мы не могли уловить…

Затем он снова уходил к себе.

Все в нем казалось мне непонятным. Он никогда не ложился, у него было, сделанное по его собственным чертежам, некое подобие кресла, в котором он постоянно сидел и которое было так устроено, что даже если он засыпал, то всегда при пробуждении тотчас был готов снова приняться за работу.

Мне не раз удавалось пробираться в его кабинет, странный вид которого сильно поражал мое детское воображение.

Вместо обоев стены были покрыты громадными досками, покрытыми странными знаками. Это были не цифры и не буквы какого-нибудь известного мне языка. Я едва ли не был готов принимать их за какие-то кабалистические знаки.

Как-то один мой товарищ по школе сказал мне:

— Ты сын колдуна!

Я бросился к матери, которая, выслушав меня, не могла удержаться от слез.

— Дитя мое, — сказала она, целуя меня, — знай, что твой отец — честнейший и благороднейший человек! Он ученый, и его ученость такова, что никто не может сравниться с ним!

Я вскрикнул от изумления.

— Почему же отец не делает из меня ученого!

Случилось так, что последние слова были услышаны отцом. Он пришел узнать, в чем дело, и после долгого колебания мать передала ему слова, так сильно оскорбившие меня.

Отец засмеялся.

— Колдун — это почти вежливое выражение, — сказал он. — Академисты менее церемонятся в своих определениях. Они объявили меня сумасшедшим и чуть только не требовали моего заключения в сумасшедший дом. Вот что значит идти против установленного порядка и стараться открыть истину…

Я слушал с лихорадочным вниманием. Я никогда еще не видел отца таким разговорчивым. Он заметил это и, остановившись, долго глядел на меня.

— О чем вы думаете? — спросила моя мать с некоторым беспокойством.

Отец вздрогнул и провел рукой по лбу.

— Нет, — прошептал он, — я не прикую этого ребенка к цепи, которую я сам сковал для себя. Довольно одного каторжника в семье!

Вдруг глаза его засверкали.

— А между тем, — сказал он, — я близок к цели, может быть, еще несколько месяцев или даже дней отделяют меня от нее… И тогда, как ни были тяжелы мои труды, мои жестокие разочарования, я буду так гордиться моим открытием, что никакая гордость в мире не сравнится с моей!

— Друг мой! — сказала мать, взглядом указывая на меня.

— Да, да, я не прав! — сказал он, качая головой. — Мне наука, ему — искусство. Малыш, — продолжал он, дружески похлопывая меня по щеке, — ты будешь художником… Великим художником… К тому же после меня свет преобразится и будет иметь возможность твердыми и верными шагами стремиться к идеалу!

Повинуясь жесту матери, казалось, боявшейся впечатления, которое подобные слова могли произвести на мое юное воображение, отец удалился, сказав мне:

— Если меня будут звать колдуном, то не спорь, тут есть доля правды.

Легко понять, какая работа началась с этой минуты в моем мозгу! С детства я проявлял большую склонность к рисованию, и первые уроки, полученные у известного художника, казалось, подтверждали мое призвание к живописи.

Но после слов отца мною овладело непобедимое любопытство. Хотя моя мать избегала любых разговоров, касавшихся занятий отца, тем не менее я не переставал расспрашивать ее.

Она пугалась этого навязчивого любопытства, угрожавшего отвлечь меня от занятий живописью, и поэтому сочла за лучшее все мне рассказать.

Вот что я узнал…

Когда она вышла замуж за моего отца, он был профессором математики в небольшом провинциальном лицее. Моя мать была более образованна, чем женщины того времени, и ее привязанность к нему отчасти обязана этому. Она открыла в скромном профессоре необыкновенную душевную глубину и увлеченность, восхитившие ее.