Парижский сплин

Один говорил: «Вчера меня водили в театр. В больших печальных дворцах, за которыми видны море и небо, мужчины и женщины, тоже важные и печальные, но гораздо более красивые и гораздо лучше одетые, чем те, которых мы видим всюду, разговаривают певучими голосами. Они друг другу грозят, умоляют, приходят в отчаяние и часто хватаются за кинжалы, висящие у них на поясах. Ах, это очень красиво! Женщины гораздо красивее и величественнее тех, которые ходят к нам в гости, и хотя у них страшный вид от больших пустых глаз и пылающих щек— невозможно их не любить. Страшно, хочется плакать, а все-таки в этом есть удовольствие… А самое замечательное — что хочется быть так же одетым, говорить и делать такие же вещи и разговаривать таким же голосом…»

Другой мальчик, который уже несколько секунд не слушал рассказ товарища и с поразительной неподвижностью всматривался куда-то в небо, внезапно сказал: «Глядите, глядите туДсг!:. Видите его? Он сидит вон на том облачке, вон на том огненном облачке, которое движется так тихонько. Он тоже как будто глядит на нас».

«Да кто?» — спрашивали остальные.

«Бог! — ответил он совершенно уверенно. — Ах, вот уж он довольно далеко; скоро уж вы его не сможете видеть. Должно быть, он путешествует, чтобы осмотреть все страны. Стойте, вон он плывет за рядом деревьев, которые почти на краю неба… а теперь спускается за колокольню… Ах! больше его не видно!» И мальчик долго смотрел в ту сторону, устремив на черту, отделяющую землю от неба, взоры, в которых сияло неизъяснимое выражение восторга и грусти.

«Вот дурак! Пристал со своим Богом, которого он один видит! — сказал тогда третий, маленький, весь чрезвычайно живой и юркий— А я вот вам расскажу, как со мной случилось такое, какого с вами никогда не случалось; это поинтересней, чем ваши театры да облака… Несколько дней тому назад мои родители уезжали и взяли меня с собой; в гостинице, где мы остановились, не хватало кроватей; решили, что я буду спать на одной кровати с моей гувернанткой. — Он привлек товарищей к себе и заговорил потише. — Замечательная, знаете, вещь получается, когда спишь не один, а лежишь в постели с гувернанткой и в темноте. Я не спал, а она спала, и я стал водить рукой по её рукам, по шее, по плечам У нее руки и шея гораздо толще, чем у других женщин, а кожа такая гладкая, как почтовая бумага или как папиросная. Мне так было приятно, что я долго бы занимался этим, если бы не боялся, что она проснется, а еще — сам не знаю чего. Потом я зарылся головой в ее распущенные волосы; они были густые, как грива, а пахли, честное слово, так же хорошо, как цветы в саду—. вот сейчас. Попробуйте при случае сделать то же самое — и вы увидите!»

Пока он рассказывал, глаза у автора этого удивительного открытия была расширены от изумления, которое еще не прошло, — а лучи заходящего солнца, проходя сквозь его пушистые рыжие волосы, точно зажигали в них желтый, как сера, ореол страсти. Легко было угадать, что этот не станет тратить жизнь на поиски Божества в облаках, а много раз найдет его в другом месте.

Наконец, четвертый сказал: «Вы знаете, что мне дома не весело; в театр меня никогда не водят, мой опекун скряга; Богу нет дела ни до меня, ни до моей скуки, и нет у меня гувернантки, чтобы с ней нежничать. Мне часто приходило в голову, что для меня наслаждением было бы все время идти, идти Бог весть куда, и чтобы никого это не тревожило, и чтобы постоянно видеть новые страны. Я никогда не знаю, где я, и всегда думаю, что мне было бы лучше. в другом месте, не там, где я нахожусь. И вот, недавно, на ярмарке в соседней деревне, увидел я трех людей, которые живут, как мне бы хотелось жить. Вы-то на них не обратили внимания. Были они высокие, почти черные и очень гордые, хоть и в лохмотьях; у них такой вид, что они ни в ком не нуждаются. Их большие угрюмые глаза так и засверкали, как только они начали играть; это была такая музыка, что от нее хочется то плясать, то плакать, то и плясать и плакать; можно чуть не с ума сойти, если слушать их долго. Один, водя смычком по скрипке, точно рассказывал что-то грустное; другой, ударяя молотком по струнам маленького рояля, висящего у него на ремне через плечо, как будто подсмеивался над жалобами своего соседа, а третий то и дело с невероятною силою бил в цимбалы. Они так были довольны собою, что продолжали свою дикую музыку, когда толпа уже разошлась. Наконец, собрали свои медяки, взвалили имущество на спины и ушли. Чтобы узнать, где они живут, я прошел далеко за ними, до самого леса, и только тогда узнал, что они не живут нигде. Один сказал: — Поставить палатку?

— Нет, — отвечал другой, — ночь такая хорошая!

Третий подсчитывал выручку и говорил: — Эти люди не чувствуют музыки, а ихние женщины пляшут, словно медведи. К счастью, месяца не пройдет, как уж мы будем в Австрии; там народ лучше.

— Может быть, нам пойти в Испанию? Скоро осень, уедем от дождей, но глотки промочим все-таки, — сказал опять первый.