Парк Горького

– Ну, наверное, потому что тогда ему не на что будет жаловаться, – загадочно ответил Яша. – Ладно, я в архив, а ты вот по этой лесенке спустись до самого низу и там спроси, где Виноградов сидит. На дверях все равно ни черта не написано.

Юра последовал указаниям своего товарища и оказался в темноватом коридоре, где преобладали иные запахи, чем наверху. Там пахло дымом крепких папирос, человеческим потом, возле столовой – свежеиспеченным хлебом и жареным мясом; здесь же в спертом воздухе ощущались какие-то больничные нотки, которые смутно беспокоили Казачинского. У попавшегося навстречу коротышки с перевязанной рукой Юра спросил, где можно найти Виноградова, и, выслушав ответ, толкнул ближайшую дверь. За нею обнаружилось помещение с крошечным оконцем, почти не пропускающим свет, зато электричество здесь горело так ярко, что Казачинский от неожиданности даже зажмурился. За солидным столом буржуйского вида, которым до революции явно пользовался какой-то крупный чин, стоял узкоплечий блондин в докторском халате и изучал что-то под микроскопом, меняя резкость и рассеянно насвистывая себе под нос. Сбоку у него не хватало части зуба.

– Вы Виноградов? – спросил Юра, подходя ближе. – Меня к вам Карп… то есть Петрович послал. Ему, то есть Ивану Георг… тьфу, Григорьевичу, нужно заключение…

Тут память позорным образом забуксовала и вместо фамилии гражданина, о котором требовалось заключение, показала живописную фигу. Казачинский позеленел. Блондин в докторском халате поднял голову, и Юра увидел острое умное лицо, изборожденное преждевременными морщинами. Если бы не они, обладателю лица можно было дать лет 30, а так он тянул на все 45. В серых глазах мелькнули иронические огоньки.

– По Грацианскому, как пить дать, – сказал блондин приятным баритоном.

– Да-да, по Грацианскому! – обрадованно вскричал Юра. Наученный горьким опытом, он быстро прибавил: – Не обращайте внимания на петлицы, меня на складе надули.

– Сволочи они там, – вздохнул Виноградов и достал папиросы. – Будешь?

Казачинский хотел было отказаться, но тут ему бросилось в глаза, что в одной из банок, которые стояли на столе, частично прикрытые чем-то вроде салфетки, бултыхаются чьи-то мозги. Он отвел глаза и поспешно объявил, что не курит.

– А ты, значит, Юра? – спросил Виноградов, щурясь на собеседника сквозь дым. – Который раньше в кино работал? Меня Аркадием зовут.

– Да я не то чтобы много там работал… – промямлил Казачинский, удивленный той стремительностью, с которой о нем стало известно работающим на Петровке людям. – Слушай, а что обо мне говорят? – выпалил он.

– Кто говорит?

– Ну вообще. Все.

– Да ничего особенного, – пожал плечами Виноградов. – Опалину в группу было нужно пополнение, он его и получил. Ты первый день сегодня?

– Ага.

– Ничего, все наладится.

– Думаешь?

– Конечно. Все когда-то начинали. А насчет Грацианского, – эксперт усмехнулся, – можешь передать Ване, что он оказался прав. Сулема.

– Это что? – на всякий случай спросил Казачинский.

– Ну, яд такой. Отравили его, короче.

– Кто?

– Да жена с любовником. Обычное дело. Знаешь, смешно: они же его кремировали, а дело возбудили уже после кремации, когда мать Грацианского подала заявление.

– И как же ты узнал, что его отравили? – спросил Казачинский с внезапно пробудившимся любопытством.

– Ну, я-то узнал, – хмыкнул Виноградов, и по блеску его глаз Юра понял, что его собеседник гордится собой и, вероятно, имеет на это право. – Понимаешь, при отравлении сулемой человека обычно выворачивает наизнанку. Грацианского вырвало на матрас, потом они матрас почистили, но кое-какие следы рвоты все же остались. По ним я и установил, что его отравили.

Юра не знал, что на это можно сказать, и только почтительно таращился на доктора. Криминалистика, которая только недавно представлялась Казачинскому непроходимыми дебрями рассуждений о трупах – вещественных объектах, внезапно обрела смысл и назначение. Убийца оставляет следы; убийца совершает ошибки, и потому его возможно вычислить – и покарать. Что бы ни твердили голоса дикторов из репродукторов, газетные передовицы и излучающие дубовый оптимизм партийные выдвиженцы, Юра всегда остро ощущал, что жизнь несправедлива, беспощадна и бессмысленна. И вдруг оказалось, что справедливость существует и что смысл именно в этом – возвращать все на свои места. Жертва не должна остаться неотомщенной, убийца не должен уйти безнаказанным. И внезапно он осознал, что больше всего поразило его в этой истории.

– Слушай, – начал Казачинский нерешительно, – ты говоришь, сулема, следы, то, се… Но ты так выразился, словно Опалин все знал еще до того, как ты… ну… установил, что это именно она…

– Конечно, он все знал, – подтвердил Виноградов спокойно, – в смысле, догадался, потому что один из убийц имел доступ к сулеме. Жена Грацианского работала в лаборатории, а сулему используют, чтобы консервировать ткани…

– Ух ты, – пробормотал Юра. – То есть Опалин… он… ну, в своем деле мастер? Извини, если я глупо выразился, я тут только первый день…