Парковая зона

Иван не спеша отвернул промасленную бумагу, осторожно взял светло-коричневый, истекающий жиром, еще горячий пирожок и мгновенно, не понимая его вкуса, проглотил.

Кроме утренней колодезной воды у Метелкина во рту ничего не было.

После пятого по счету запашистого пирожка, Иван решил передохнуть и полез за сигаретами.

Курить он научился уже давно.

Верткий знакомый с готовностью протянул ему мятую пачку «Примы», все еще держа в руке бутылку, опрокинуть которую он примеривался.

Взяв сигарету, Иван с сожалением вспомнил, что зажигалка и перочинный ножик остались там, в отделении милиции, и ему их уже не вернуть.

Прикуривая от угодливо поднесенной спички, он поделился с новым знакомым своей бедой.

– Накрылись! – коротко успокоил тот. – Ты что, Мукосея не знаешь, что ли? Он, падла, на прошлой неделе у меня стольник при обыске смыл. Козел он, Мукосей стебанный! Взял деньги и смеётся. Попадешься, мол, в другой раз, тогда и верну, а пока взаймы беру. Во, мусорило поганый!

Блатняк глотал водку жадно, захлебываясь и обливая рубашку. С мокрого подбородка стекала тонкая струйка. Водка в него вошла с третьей попытки. При первых двух его стошнило, и он, утираясь рукавом, смущенно шмыгал носом:

– Во, бля, не могу без аршина!

Половина бутылки, выпитая Метелкиным натощак, – порция, надо сказать, совсем не малая, особенно для семнадцатилетнего парня, хотя в этом деле и тренированного.

Алкоголь медленно, но верно начал действовать.

Тело, освободившись от земного бремени и только что пережитого страха, стало терять вес. Иван почувствовал себя весенней раскрывающейся почкой. Было жарко, и Метелкин, расстегнув рубаху нараспашку, откинулся на спинку скамейки, вытянув в дурном блаженстве ноги.

Проломив черствый панцирь, душа его тихо воспарила над шумом привокзальной площади, над скамьей, жесткой и ребристой, как останки древнего ящера.

Длинношеий и чернявый парень уже клевал носом, как гриф над падалью.

Обиды сегодняшнего дня сами собой улетучивались, и приходило чувство христианского всепрощения. Грудь распирало от глупой мальчишеской гордости, что он вот так запросто сидит с блатняком, уркой, и пьет его водку и курит его сигареты.

И-эх, деревенская простота и бесхитростность! Кабы молодость знала…

В избытке чувств Иван положил парню на плечо горячую, потную ладонь. «А что? Гриф он вроде и не гриф, а больше галчонок щипаный. И не страшный. С ним и в разведку можно. Я сам виноват, что он меня подставил. Не надо позволять лапшу на уши развешивать, – мешалось у него в голове. – Ничтяк, малый!»

Тот, что-то промычав, разломил пирожок и стал быстро его обнюхивать, потом, немного пожевав, протянул Метелкину вместе с бутылкой, в которой еще плескалось. До конца допить верткому ухарю было слабо.

Иван махом всосал в себя остатки, дожевал пирожок, медленно вытер ладони о брусчатые ребра скамьи и с наслаждением потянулся за сигаретой.

Дело было сделано, пачка мятой «Примы» все еще лежала на коленях у блатняка. Тот крепко пожал протянутую за куревом руку и с достоинством и гордостью процедил:

– Карамба.

Метелкин, не поняв, уставился на него.

– Кликуха у меня такая – Карамба. В детском доме получил. Говорят, отец мой, ну, пахан по-нашему, испанский республиканец, от фашистов прибег и замотался, падла, на русских просторах. А тебя как зовут?

– Иван, – в первый раз пожалев, что не имеет такой громкой пиратской клички, буркнул Метелкин.

Ну, какая может быть «кликуха» у колхозного пацана, все уголовные деяния которого – это соседские сады, за кои, если и наказывали, то крапивой по мягкому месту?

– А-а, Ваня, – разочаровано протянул потомок испанских конкистадоров. – Ваня – он и есть, Ваня… Что, ночевать негде? Бери бутылку! Я тебя в общагу устрою. Ты – мужик, и должен лопатить. Там у меня кореш один есть – Колыван. У него жить будешь, ломом ты подпоясанный. Гони за водярой!

Так, после успешного окончания сельской школы, судьбе было угодно окунуть Ивана Метелкина в помойку…

Правда, утонуть он в ней не утонул, но дерьма наглотался достаточно.

– Эх, Иван, Иван, – говорил потом в перекурах Михей, бригадир монтажников, – парень ты смышленый, а дурак дураком. Учиться тебе надо, а ты с нами, пропойцами связался…

11

Замороченный романтикой рабочих окраин Иван Метелкин сорвался, как гайка с резьбы, с насиженного его предками места на земле, кормившей Россию, закрутился среди удалых барачных ребят, проходя пробу на крепость.

Проба была, правда, не всегда высшей марки, но была такой, какой была.

– Эй, шухаренок! – сковырнул Ивана с полуночной, уляжистой кровати на ледяной пол его сосед по комнате – Колыван.

Голос у Колывана – как калитка ржавая под ветром, но рука твердая и ухватистая, покрытая порыжевшей порослью, жесткой, как прошлогодняя трава.

Эта рука не дает Ивану увернуться.

Над дощатым столом, мерцая в порожних бутылках, на тонком электрическом шнуре висит в черном щербленном патроне электрическая лампочка. На столе, рубашкой кверху, веер карт.

По всему видать – игра в разгаре.

Кроме Колывана под лампочкой – еще трое незнакомых Ивану парней лет под тридцать.