Парни нашего двора

— Победа, победа, дорогие мои братки! — сказал капитан и быстро пошел к выходу.

Из башни «старушки» вылезал капитан Стрельцов. Дженчураев шагнул навстречу ему, мы с Карасевым — за ним. Притаившийся у догорающего амбара раненый гитлеровец вскинул автомат. Грянула очередь. Карасев успел прикрыть Дженчураева, и они оба упали. Спрыгнувший с танка капитан Стрельцов добил гитлеровца из пистолета и тут же сам охнул, шальная пуля угодила ему в ногу. Скалов подхватил капитана.

— Да… Обожгло. — Стрельцов отстранил старшего сержанта и, стараясь не припадать на раненую ногу, пошел к машине. К «тридцатьчетверке» подкатила штабная «эмка» с командиром бригады.

— Цел? — Черноусый полковник обнял Евгения Александровича. — Отлично действовали, капитан. Да что там, капитан. За ноябрьские бои нашей бригаде присвоено звание гвардейской. И ты теперь гвардии майор, а ребята твои — гвардейцы, кавалеры орденов и медалей. Поздравляю, товарищ гвардии майор.

— Служу Советскому Союзу! — ответил Стрельцов, вытягиваясь по команде смирно и стараясь не показывать, что ранен. — Разрешите следовать за бригадой?

— Потери есть? Раненые?

— Среди танкистов нет. Машины боеспособны, — поспешно докладывал Стрельцов, копоть на лице скрывала его бледность.

— Отлично, майор. Отдыхать времени нет.

Глава четвертая

Лес внезапно кончился. Впереди — бурая, в лоскутах снега, открытая до самого края земля. Китовой тушей выгибая горизонт, чернеет гора. На ней — немцы. За горой — река.

Пока мчались по лесу, укрытые его стволами, чувствовали себя за двойной броней. Успокаивал и гул самолетов прикрытия, но гул этот вдруг стал стихать — штурмовики ушли вперед. Исчез и полумрак леса. Головной танк, вырвавшись на залитую солнцем опушку, как ослепленный мощным прожектором, споткнулся вроде и встал. Какая там двойная броня! Казалось, и последнюю сбросило. В какую атаку идешь, а от этого ощущения никак не отделаться — каждый раз, как впервые сидишь, словно открытый, под прицелом. Вот-вот Китовая гора полоснет изо всех видов оружия. Вздох облегчения высоко поднимает грудь — штурмовики, набравшие высоту, падают в пике один за другим на огневые позиции врага.

Головной танк медленно трогается. Вправо и влево от него, ломая жиденький молодняк на опушке древнего бора, фронтом разворачиваются батальоны.

Я с грустью смотрю на пустующее в башне командирское место. Комбат умчался на вездеходе, с раненой ногой в тесный танк ему не забраться, а бой вести надо — люди привыкли видеть своего батю впереди.

Командир! Что я могу думать о нем? Для каждого бойца командир, кто бы он ни был и каким бы ни был, — единоначальник. Осуждать его не положено. И все же невольно одного порицаешь, другого начинаешь любить.

Стрельцов, наш Евгений Александрович, спас меня от трибунала, взял в свой батальон. А ведь мог он этого и не делать, даже обязан не делать, — мало ли нас бежало из запасных полков на фронт, — многих судили, и они попадали в штрафные роты. Я избежал этой участи. Уже тогда Стрельцов показался мне особенным. Удивляло и, наверное, не только меня — когда он приказывал, ты не чувствовал, что выполняешь чужую волю, и поэтому остаешься самим собой.

— Ребята, — говорил он нам, — надо выстоять!

И «ребята» стояли.

— Гвардейцы, эту Китовую горку необходимо пригладить! — сказал он нам сегодня. И гвардейцы «пригладят», как бы она там ни укреплена.

Кое-кто называет подобное обращение панибратством и осуждает. Но стоит ли корить человека за человечность? Гвардии майор Стрельцов — комбат, его слово — закон для нас, так почему это слово должно быть каменным?

Стрельцов на войне работал. Как сам был работягой, так и солдат считал работягами. Мне видно в триплекс — летит он на своем вездеходе впереди, а ведь у этого вездехода и малой брони нет. Огрызнется Китовая гора болванками — и пропал наш комбат.

Но гора пока молчит, ждет — решили, видно, подпустить поближе, а может, наши штурмовики уже покончили с ними. Хорошо бы!

Танкисты порой сетуют на пехотинцев: им, мол, что! За каждым взгорком, кустиком малым укрыться можно. А тут ни дать ни взять — подвижная мишень. И двигаешься ты словно в пасть удаву, сердце в пятках, а с курса танк не свернешь. И бьет по тебе этот удав — передний край — всем, чем только можно бить. А пехота думает о танкистах: хорошо им за толстенной броней, с пушкой да пулеметами… Но и те и другие знают: ни за какой кочкой, ни за какой броней не упрячешься… Смерть везде найдет. Так не жди ее, а сам бей. Кто кого — тот и живым останется.

Знает об этом и Евгений Александрович, потому и остался в строю. Раненный, мог бы в тылах отлежаться, обмануть на какое-то время косую. А может статься, пока он «отлеживается», без него и батальона не останется. Он уверен в своих работягах, пропахших дымом и соляркой, черных не от солнца: они не подведут. Привычнее нам, когда он с нами. Уверенности больше, а значит, и надежды на успех. Да и ему легче — не потому, что на миру смерть красна, а миру этому своим боевым опытом вовремя помочь сможешь.