Пароль «Dum spiro…»

Тонны динамита под Вавелем, университетом, Сукенницами и таинственный кабель — звенья одной цепи! В эту цепь нанизывалось еще одно звено — донесение Правдивого: в форте Пастернак (пригород Кракова) расположен подрывной пункт. От него прокладывается кабель навстречу кабелю, за которым наблюдали Алексей и наши польские друзья. Кольцо замыкалось.

— Немцы продолжают копать, — с тревогой и надеждой смотрела на меня Валерия. — Товарищ Михаил просил передать вам это: они продолжают копать.

Валерия обычно не задерживалась у нас. Такая служба у связных: с дороги в дорогу. Но на этот раз я упросил ее остаться. Валя — это нетрудно было заметить — очень нуждалась в отдыхе, а мне надо было еще и еще продумать тревожное сообщение, собраться с мыслями.

Пришел Абдулла. Принес прямо-таки царский ужин: плов из баранины, поджаренную до хруста картошку. Видно, очень хотелось ему сделать что-то приятное для нашей Вали. Я ненадолго оставил ее. А когда возвратился минут через пять, то застал следующую картину: еда нетронутая, Валя, как сидела, так и застыла с вилкой в руке. Сморил сон. Я укрыл ее кожаной курткой. Приказал часовому не будить связную до утра. Сам перебрался к Евсею Близнякову, улегся на нары. В соседней землянке тихо пели:

Дивлюсь я на небо,
Та й думку гадаю,
Чому я не сокіл,
Чому не літаю?..

Я узнал голоса Комара и Груши. Взгрустнулось нашим девчатам. И вкладывали они в знакомые слова песни свой, особый смысл. Вскоре присоединился к ним юношеский тенор. Девчата замолкли. Метек, это был он, затянул какую-то незнакомую песню. Напрягая слух, я стал различать отдельные слова, строки. Партизанская. Рожденная войной. Их много знал Метек.

Сегодня, говорилось в песне, я прийти к тебе не могу. Ухожу в ночь и мрак. Не выглядывай меня в окно. Не ищи меня во мгле. Я ухожу сегодня в лес. Я больше сидеть так не могу. Там ждет меня братва лесная… Так пел Метек.

Я слушал и думал о своем, вспоминая дневной наш разговор, слово за словом, интонацию, взволнованный голос, жесты. Валерия говорила о городе, как говорят о живом человеке. Очень родном и близком человеке, которому угрожает смертельная опасность. Ее тревога передалась и мне.

Краков… Город, который был для меня раньше только объектом, пусть очень важным, но объектом, к тому же связанным с воспоминаниями о Монтелюпихе, — теперь, из рассказа Валерии, вставал во всем своем трагическом величии.

Словно глазами Валерии взглянул я на улицы и площади. Там прошло ее детство. Там многие мои польские друзья встретили свою боевую молодость.

Сон окончательно оставил меня. Я вышел из землянки. Глубоко вдохнул морозный горный воздух.

Ночь была лунная, безоблачная. Зеленые звезды стыли над Бескидами. Внизу одиноко вспыхивали огоньки. Напряженно вглядывался в ночь, пытаясь рассмотреть смутные очертания Кракова. И тут на какой-то миг я увидел то, что запечатлелось подсознательно после побега из Тандеты.

Читатель, вероятно, помнит: ночь я провел тогда в кустах сирени, за монастырской оградой. Как мы уточнили потом по карте, это был Белянский монастырь, расположенный на холме, на левом берегу Вислы, в пяти-шести километрах от Кракова.

Меня разбудило солнце. Много рассветов встречал я потом в дороге, в горах, в лесу, в чистом поле, но такой, как в то утро, редко выпадал на мою долю.

Августовский воздух был чист и прозрачен. Ни выстрелов, ни пожаров. Ничто не напоминало о войне. Необычная, мирная тишина. Город лежал внизу, как на ладони. Красная черепица крыш пылала на солнце. Четко выделялся в зеленом полукольце старых бульваров древний Краков: массив готического Мариацкого костела с высокими башнями, мощная громада Сукенниц, ратуша, устремленная ввысь, стрельчатые крыши Ягеллонского университета, огромная квадратная рыночная площадь, от которой отходили в разные стороны прямые широкие улицы с поперечными переулками и кольцевой магистралью. Кафедральный собор и королевский замок на Вавельском холме казались совсем близкими, поднятыми богатырской рукой над Вислой, над городом.

Все это запечатлелось мгновенно, будто на негативной пленке. Тогда не до красот было. Сообщение друзей, рассказ Валерии, ее тревога подействовали как проявитель. И город — такой, каким я увидел его с Белянского холма, — ожил, вошел в мое сердце.

Как обманчива тишина на войне! Ночь ли, рассвет ли взорвутся от грохота и боли. И с городом повторится то, что уже было с Киевом, Варшавой, со многими городами за эту войну.

Понадобились века, сотни тысяч, миллионы рук, труд и пот народа, гений зодчего, чтобы поднялся над Вислой этот город. И достаточно нескольких дней, часов, даже минут, злой воли бесноватого фюрера и слепого рвения преступных исполнителей, чтобы все превратилось в пепел.

Так может быть…

Так не должно случиться!

Город должен жить.

Возвратился в землянку. При тусклом свете трофейного фонарика стал писать шифрованные письма Алексею и Михалу.

На рассвете Валерия и Метек ушли в город.

СПАСТИ ГОРОД!