Пароль — Родина

— Знаете, Александр Михайлович, вы даже сами не представляете, что вы сейчас со мной сделали… Перевернули, вывернули наизнанку и поставили лицом к лицу с собственной совестью… Не подумайте, что болтлив, но сейчас я испытываю потребность поделиться с вами своими мыслями… То, что вы мне предлагаете, — дело нелегкое, опасное, а я, конечно, не герой. Вы ждете от меня ответа, а я, как вам, наверное, кажется, колеблюсь. Может быть, и колеблюсь, не знаю… Но, поймите, бывает с человеком так: живет он обыкновенной, рядовой, серенькой жизнью, выполняет служебные обязанности, ест хлеб свой насущный и к концу дней своих начинает сознавать, что сделал он в сущности очень, очень мало. Революция, героика, романтика, кипение жизни — все это шло как-то мимо, само по себе, а он, этот человек, жил посреди кипения тоже сам по себе.

Курбатов внимательно слушал, не перебивая.

— И вот неожиданно наступает момент, когда человек может все перевернуть, все исправить и закончить свою жизнь совсем по-другому… Во всяком случае, достойно… Знаете, как у Николая Островского сказано, чтобы не было мучительно больно… И так далее… Так вот, пришел, кажется, и мой такой час… Вы как сказали, без клятв и подписок?

— Да.

Старик приложил руку к сердцу и, сдерживая торжественную дрожь в голосе, промолвил:

— А я готов и с клятвой, и с подпиской. Слушаю вас, Александр Михайлович.

Курбатов облегченно вздохнул и в знак признательности тронул собеседника за руку.

— Учить вас не буду, а просьба наша, если хотите, задание такое. Когда придут немцы, сделайте все, чтобы стать переводчиком в штабе или комендатуре.

— Вы уверены, что в Угодском Заводе расположатся столь высокие учреждения?

— Предполагаю. На худой конец, какая-нибудь канцелярия или управа будет. Поступите переводчиком, добейтесь доверия.

— А дальше что?

— Все, что узнаете, услышите, прочитаете, будете передавать нашим людям, которых я к вам буду посылать.

— Из неизвестного далека?

— Да… Со всех неизвестных вам мест. Кроме того, мы условимся, где вы сможете оставлять для нас свои письменные сообщения.

— Хорошо… Только неопытен я в таких делах.

— И я тоже… Обстоятельства научат… Я вас не тороплю. Подумайте, посоветуйтесь еще раз со своей совестью, а завтра я к вам загляну за окончательным ответом.

— Зачем откладывать на завтра то, что можно и должно решить сегодня! Считайте, что я ответ вам уже дал. Единственное, что меня беспокоит, — люди будут меня ненавидеть и плевать мне вслед.

— Может быть, дорогой Николай Иванович. Скорее всего, что так. Но ради дела придется потерпеть. Ведь не навечно же фашисты сюда придут. Скоро их вышибут отсюда, и тогда вам народ спасибо скажет.

Когда Курбатов уходил от Лаврова, ночь уже накрыла село плотной черной пеленой. Из окна лавровского домика светился огонек настольной лампочки. Оглянувшись, Курбатов подумал, что в темноте фашистской оккупации, наверно, множество таких огоньков будут светить партизанам и подпольщикам, всем советским людям, напоминая, что час их освобождения близок. От нахлынувшего радостного чувства Александр Михайлович даже начал насвистывать какой-то мотив, чего с ним раньше никогда не случалось.

С Мякотиной пришлось выдержать «бой». Она просила оставить ее в районе на подпольной работе в любом месте и в любой роли, настаивала, требовала и, наконец, обиделась.

— Что же я в трудный для партии момент все брошу и эвакуируюсь, как домашняя хозяйка?

— Эвакуируются не только домашние хозяйки, — уговаривал ее Курбатов. — Отвезете в Москву учетные карточки коммунистов, а там решат, как вас использовать. Впрочем, о чем толковать — решение бюро состоялось.

Мякотина скрепя сердце подчинилась.

Труднее оказалось сладить с инструктором райкома Татьяной Бандулевич. Молодая, энергичная, наполненная желанием быть на переднем крае борьбы, она категорически заявила, что ее место здесь, в подполье, и ни о каком отъезде она и слушать не хочет. В кабинет Курбатова она вошла быстрой, стремительной походкой, с блестящими глазами и упрямым выражением лица, готовая к резкому, решительному разговору. Но, встретив мягкий, улыбчивый взгляд Курбатова, сразу же успокоилась, притихла и даже как будто застыдилась. Это почему-то поколебало решимость секретаря. Бандулевич, конечно, очень подходящая кандидатура для работы в Угодском Заводе и селах Величковского сельсовета. Но чувство тревоги и беспокойства за судьбу этой девушки удерживало Курбатова от окончательного решения. Уступишь ее просьбам, согласишься и, не дай бог, погубишь и ее и порученное дело. Как же быть? Какое решение принять?

…Разговор с Бандулевич продолжался уже больше часа.

— Значит, ты все-таки хочешь остаться, Танюша?

Голос секретаря райкома звучит как будто издалека, но каждое слово девушка слышит ясно, отчетливо.

— Окончательно, Александр Михайлович. Останусь и буду работать. Вы — там, я — здесь. Для общего дела. И вам, и партизанскому отряду постараюсь помогать. Вы же сами это хорошо понимаете.

— Но ведь тебя знают как нашего работника. Вот беда в чем, — беспокоится Курбатов. — Любой может пальцем показать.