Пароль — Родина

Днем удалось в три двора подбросить листовки. Пусть люди почитают… Позже на улице Таня остановила Лешу Курчаткина и пригласила заглянуть завтра к ней «на кружку чая». Леша понимающе кивнул головой — значит, придет… На этого парня можно положиться…

Сегодня, как и позавчера, когда совсем стемнеет, она отправится за хворостом на опушку леса и опустит в партизанский «маяк» очередное донесение — и о пушках, и о грузовиках с солдатами, и о листовках, и о Курчаткине. А может быть, и встретится с Герасимовичем — постоянным связным отряда.

С Герасимовичем Таня встречалась уже дважды, и оба раза возвращалась домой помолодевшей, возбужденной, радостно взволнованной. Федор Степанович не только передавал ей приветы от друзей, но и будто приносил с собой из лесу чистый, бодрящий воздух, которым легко было дышать. Невысокий, седоватый, необыкновенно подвижный для своего возраста («Мне уже от сорока и выше», — часто говаривал он), Герасимович умел сердечно улыбаться, добродушно шутить и самые трудные задания выполнять с большой охотой и даже с удовольствием. Добираться до Комарова было нелегко, к тому же у него пошаливало сердце — в свое время намахался топором старый лесоруб. Но, завидев Таню, он легко шагал ей навстречу, крепко пожимал руку, шутил, смеялся, будто пришел на свидание с любимой.

Когда Таня рассказывала все, что нужно было передать командованию партизанского отряда и подпольному райкому, улыбка сбегала с лица Герасимовича, он становился молчаливым и внимательным слушателем и только изредка вздыхал и с силой отшвыривал носком сапога обломки веток и засохшие листья. А на прощанье снова крепко жал руку, снова ободряюще улыбался и шутил:

— Небось скучать по мне будешь?

— Буду, Степан Федорович.

— Смотри, как бы твой муж не накостылял мне шею.

— А у меня еще нет мужа.

— Когда задумаешь сыграть свадьбу, не забудь меня позвать.

— Обязательно!

На второе свидание с Герасимовичем Таня пришла с ребенком на руках.

— Говорила, мужа нет, а наследство уже носишь, — пошутил Герасимович.

— Это сестры моей. Взяла для отвода глаз. Гуляю, мол, с ребенком.

— Хвалю, Танюша!.. И дело делаешь, и к ребенку приучаешься. Пригодится опыт. Жаль, конфетки у меня нет. Постой, кажется, где-то был кусочек сахара.

Он долго рылся в карманах и, когда наконец, нашел потемневший огрызок сахара, от удовольствия даже причмокнул языком.

— Пусть ребенку этому всегда будет сладко!

При воспоминании о Герасимовиче Таня повеселела и взялась за уборку.

Надо о многом посоветоваться с братом. А может, придет Курбатов, придут Герасимович или Александров. А то и Гурьянов. Приходите, родные, я вас надежно укрою, и вы мне советами поможете.

Прошел день, сгустились над селом сумерки, подобрался вечер. И все планы Тани спутались-перепутались.

А все началось с пустяка. Видно, вещее сердце у матери. Долго не отпускала она дочь за водой. Уперлась старая: «Сама принесу!» — да и только. И до колодца-то рукой подать, ста метров не будет, а не пускает.

Но Таня, которую с утра не покидало хорошее настроение, заупрямилась, схватила ведро, тряхнула головой и выскочила из избы.

Не спеша пошла она по знакомой, обычно такой многоголосой, веселой, а нынче безлюдной, словно вымершей, улице села. Где-то вдалеке слышна чужая речь, чужие шаги, чужой смех. Значит, опять пожаловали фашисты…

Таня уже набрала воды из колодца, подняла ведро, чтобы отнести его домой, и вдруг лицом к лицу столкнулась с Александром Вишиным — с Санькой Гнойком. Встреча была настолько неожиданной, настолько внезапной, что девушка не совладала с собой. Презрение, злобу, испуг — все это успел прочесть на лице Тани наблюдательный Санька.

Слишком хорошо знал Гноек Таню. Знал ее неподкупность, прямоту, преданность Родине. Ведь это она не раз вызывала его побеседовать и сурово, нелицеприятно выговаривала ему после получения райкомом его очередного клеветнического заявления.

Это она, Таня Бандулевич, говорила ему, что продолжать жить, так, как он живет, советский человек не имеет права. Каждый раз спрашивала, скоро ли он возьмется за ум, приложит руки к настоящему делу, прекратит писать доносы, кляузы и клеветать на честных людей. Нет, ничего не забыл Санька. Ни разговоров в райкоме, ни собственной трусливой дрожи во время домашнего обыска, ни ненависти к тем, кто искал его, подозревая в краже фотографий, в подготовке темного, грязного предательства.

Злорадное, мстительное чувство вспыхнуло в груди Вишина. Однако Гноек и виду не подал, что удивлен присутствием Бандулевич здесь, на территории, оккупированной немцами. Изобразив на лице заговорщицкую мину, он коротко спросил:

— Не успела?

— Да, — ответила она растерянно. — Застряла.

— Я тоже. А где же теперь все наши граждане — товарищи начальники?

— Какие начальники? — внешне безразлично переспросила Таня.

— Ну, эти самые, как их… Гурьянов, Курбатов… И энкаведешники…

— Откуда же мне знать? Я вот хозяйством занимаюсь, матери помогаю.

— Ага… Ага…

Гноек помолчал, вздохнул, огорченно покачал головой и прошел мимо.