Паром

Я видел мир в его первичной сути.
Из космоса, из допотопной мути.
Из прорвы вод на Командорский мыс
Чудовища, подтягивая туши.
Карабкались, вползали неуклюже,
Отряхивались, фыркали, скреблись.

Под мехом царственным подрагивало сало.
Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

Обрывистое каменное ложе.
Вожак загадочным (но хрюкающим все же).
Тяжелым сфинксом замер на скале.
Он словно сторожил свое надгробье.
На океан взирая исподлобья
С гримасой самурая на челе.

Под мехом царственным подрагивало сало.
Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

Ворочая громадным, дряблым торсом,
Секач над самкой годовалой ерзал,
Сосредоточен, хладнокровен, нем,
И, раздражаясь затянувшимся обрядом.
Пыхтел усач. Однако тусклым взглядом
Хозяйственно оглядывал гарем.

А молодняк в воде резвился рядом.
Тот, кувыркаясь, вылетал снарядом.
Тот, разогнавшись, тормозил ластом
И затихал, блаженно колыхаясь.
Ухмылкой слабоумной ухмыляясь.
Пошлепывая по спине хвостом.

Но обрывается затишье и дремота.
Они, должно быть, вспоминают что-то.
Зевота скуки расправляет пасть.
Как жвачка, пережеванная злоба
Ласты шевелит, разъедает нёбо,
И тварь встает, чтоб обозначить власть.

Соперники! Захлебываясь, воя,
Ластами шлепая, котиху делят двое.
Кричащую по камням волоча.
Один рванул! И темною лавиной
С еще недокричавшей половиной
К воде скатился и затих, урча.

Два секача друг друга пропороли!
Хрипя от похоти, от ярости, от боли.
Воинственным охваченные пылом,
В распоротых желудках рылись рылом.
Заляпав кровью жаркие меха!
Спешили из дымящейся лохани
Ужраться до смерти чужими потрохами.
Теряя собственные потроха…

И хоть бы что! Подрагивало сало.
Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

Здесь каждый одинок и равнодушен.
Покамест сам внезапно не укушен.
Не сдвинут с места, не поддет клыком.
И каждый замкнут собственной особой.
На мир глядит с какой-то сонной злобой
Недвижным гипнотическим зрачком.

Здесь запах падали и аммиачно-серный
Извечный дух вселенской свинофермы.
Арктическая злоба и оскал.
Здесь солнце плоское, закатное, рябое,
Фонтаны крови над фонтанами прибоя,
И сумрак, и гряда безлюдных скал.

— Нет! — крикнул я. — Вовеки не приемлю
Гадючьим семенем отравленную землю.

Где мысли нет, там милосердья нет.
Ты видишь сам — нельзя без человека!
Приплюснута, как череп печенега.
Земля мертва, и страшен звездный свет.

А ночь текла, и млечная громада
Спиной млекопитающего гада
Отражена… И океанский вал.
Над гулом лежбища прокатываясь гулом.
Холодной пылью ударял по скулам
И, пламенем белея, умирал.

Ночной пир на развалинах Диоскурии

А.Х.