Паршивая овца [Мертвецы выходят на берег.Министр и смерть. Паршивая овца]

Мы вошли в большой зал. Вдоль стен рядами стояли стеклянные ящики, заполненные кубками и медалями, а между стеллажами висели чучела звериных морд и всевозможного вида ветвистые рога. Я тут же вспомнил: в молодые годы профессор Хаммарстрем считался одним из лучших в стране мастеров стрельбы из охотничьего ружья. Впрочем, он и теперь еще сохранял очень хорошую спортивную форму.

— Твердая рука и зоркий глаз, — пробормотал Министр и похлопал рукой по носу чучела, когда-то бывшего оленем.

После этого он исчез в стене.

Я схватился рукой за стеллаж, чувствуя, что тоже созрел для набивки и готов пополнить собой выставленную в зале коллекцию.

— Иди сюда! Ты только посмотри! — Министр высунул голову справа из хорошо замаскированной панелью двери.

Я приблизился и в нерешительности остановился у того, что, очевидно, было входом в спальню профессора. Там царил полумрак, фронтонное окно было занавешено темно-зеленой скатывающейся шторой.

У другого окна, выходящего на залив, стоял Министр. Согнувшись над бюро, он изымал из него пачки писем.

— Наш герой — большой педант! Он хранит всю свою переписку. Вот еще одно письмо, датированное аж 1959 годом. Чтобы разобраться во всем этом, нужно время. Загляни пока в платяной шкаф! Черт! Как здесь темно! Будь добр, подними штору!

Пока я, оцепенев от подобной наглости, стоял и рассматривал эту живую картину, являющуюся, по моему мнению, самой доходчивой иллюстрацией к крылатым словам, гласящим, что любая власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно, внизу хлопнула входная дверь.

Еще через мгновение мы услышали звук тяжелых шагов профессора, поднимавшегося по лестнице.

— Черт побери! — Министр у бюро засуетился. — Как не вовремя! Быстро под кровать! Быстрее, быстрее!

Я до сих пор не могу понять, как я все-таки на это пошел? Наверное, виной тому малиновый сок. Должно быть, это он полностью подавил все механизмы сопротивляемости моего организма — и физические и психические. Помню, ноги у меня подкосились, я опустился на пол и безвольно дал увлечь себя под кровать, где Министр уже облюбовал для себя место у стены.

Свисавшее до пола покрывало еще покачивалось, когда в комнату вошел профессор Хаммарстрем. Ругаясь и кряхтя, он снял туфли. — «А спина-то, видно, побаливает», — не испытывая никакого сочувствия к нему, подумал я, — после чего начал ходить по комнате, как мне показалось сначала, бесцельно. Однако скоро я понял, что он что-то разыскивает — по всей видимости, шлепанцы. Вот он вернулся к кровати, сунул под нее ногу и пошарил голой ступней по остававшемуся свободному пространству. Наткнувшись на мою руку, он сначала нерешительно пнул ее, а потом отдернул, словно наступил на горячие угли. Все так же кряхтя, он опустился на колени и откинул край покрывала. Я никогда не забуду выражение его лица, вплотную приблизившегося к моему. На нем были нарисованы изумление, страх и ярость, смешанные в самой невообразимой, ужасной пропорции. И каким бы глупым и нестерпимым ни было мое собственное положение, я профессора понял. Человек, разыскивающий под кроватью свои шлепанцы и вместо них находящий престарелого адъюнкта, за которым смутно виднеется министр внутренних дел, несомненно имеет право на самовыражение в самом широком диапазоне. Конечно, настоящий хирург должен быть готов ко всему. Однако вряд ли можно требовать от него хладнокровия в ситуации, когда он, немало потрудившись над черепушкой больного, вскрыв ее, находит внутри вместо неизвестно куда улетучившегося мозга две старые, не годные к работе селезенки.

Я молча выполз наружу. Я просто-напросто посчитал, что говорить в подобном положении какие-то слова совершенно бессмысленно. Министр, однако, обычно за словом в карман не лазящий, спокойно отряхнулся и сказал:

— Ты никогда не подметаешь под кроватью? Что мы там делали? Видишь ли, адъюнкту Перссону захотелось полюбоваться на залив из окна твоей спальни, а потом его свело судорогой, и я положил его на жесткое — на пол, и, чтобы никто ему не мешал, затолкал его под кровать. А потом и сам залез под нее, чтобы составить ему компанию. Как-никак он — мой гость.

— Не горячись! Конечно, он нам поверил!

Я еле тащился по Тайной тропе, тяжело опираясь на мою трость. Оптимизма Министра я не разделял. Естественно, у человека, регулярно два дня в неделю обманывающего парламент своей страны и тем не менее каждый раз побеждающего при голосовании, чувство реальности притупляется. Он теряет способность правильно оценивать реакцию людей на те или иные свои поступки. Профессор Хаммарстрем, конечно, не поверил нам. При поспешном отступлении через сад, оборачиваясь, я видел его мелькавшее рядом со шторой перекошенное лицо. На нем было нарисовано все, что угодно, но никак не доверие.

Я был зол и подбирал подходящие слова — убийственные, глубоко разящие, ранящие слова, которые бы мучили и жгли его стыдом всю оставшуюся жизнь.