Партия расстрелянных

В этих софистических рассуждениях Кестлер полностью игнорировал разницу между руководством массами и их порабощением, подавлением. Теория, которую он приписывал большевикам, основывалась на пренебрежительном отношении к массам, тогда как подлинная большевистская теория — на доверии к массам и опоре на них. Большевистский взгляд на взаимоотношения партии и масс со всей полнотой был изложен в работе Троцкого «Их мораль и наша». «Освобождение рабочих может быть только делом самих рабочих,— утверждал здесь Троцкий.— Нет поэтому большего преступления, как обманывать массы, выдавать поражения за победы, друзей за врагов, подкупать вождей, фабриковать легенды, ставить фальшивые процессы,— словом, делать то, что делают сталинцы. Эти средства могут служить только одной цели: продлить господство клики, уже осуждённой историей» [869].

Указывая, что активной силой в революции выступает меньшинство народа, Троцкий добавлял, что успех революции становится возможным лишь тогда, когда это меньшинство «находит большую или меньшую поддержку или хотя бы дружественный нейтралитет со стороны большинства. Смена различных стадий революции, как и переход от революции к контрреволюции непосредственно определяется изменяющимся политическим взаимоотношением между меньшинством и большинством, между авангардом и классом» [870].

Замечая, что большевикам всегда была чужда идеализация масс, Троцкий писал: «Массы, разумеется, вовсе не безгрешны… Мы видели их в разных условиях, на разных этапах, притом в величайших исторических потрясениях. Мы наблюдали их сильные и слабые стороны. Сильные стороны: решимость, самоотверженность, героизм находили всегда наиболее яркое выражение во время подъёма революции. В этот период большевики стояли во главе масс. Затем надвинулась другая историческая глава, когда вскрылись слабые стороны угнетённых: неоднородность, недостаток культуры, узость кругозора. Массы устали от напряжения, разочаровались, потеряли веру в себя и — очистили место новой аристократии. В этот период большевики („троцкисты“) оказались изолированы от масс».

«На этих больших событиях,— продолжал Троцкий,— „троцкисты“ учились ритму истории, т. е. диалектике борьбы классов. Они учились и, кажется, до некоторой степени научились подчинять этому объективному ритму свои субъективные планы и программы. Они научились не приходить в отчаяние от того, что законы истории не зависят от наших индивидуальных вкусов или не подчиняются нашим моральным критериям… Они научились не страшиться самых могущественных врагов, если их могущество находится в противоречии с потребностями исторического развития. Они умеют плыть против течения в глубокой уверенности, что новый исторический поток могущественной силы вынесет их на тот берег. Не все доплывут, многие утонут. Но участвовать в этом движении с открытыми глазами и с напряжённой волей — только это и может дать высшее моральное удовлетворение мыслящему существу!» [871]

Эти теоретические идеи Троцкий конкретизировал при критическом анализе исторических легенд, созданных вокруг отдельных эпизодов революции. Среди этих легенд, пущенных в широкое обращение в 30-е годы, ведущее место занимала легенда о Кронштадтском восстании 1921 года.

XLIII «Шумиха вокруг Кронштадта»

Кампания, поднятая по поводу событий шестнадцатилетней давности, была открыта в 1938 году одновременно в милюковских «Последних новостях», меньшевистском «Социалистическом вестнике» и в изданиях анархистов. Особенно болезненно Троцкий воспринял участие в этой кампании его былых сторонников: Сержа, Истмена, Суварина и Цилиги. Потрясённые масштабами сталинских зверств, эти люди стремились отыскать их истоки в неком «первородном грехе большевизма», каковым они объявили подавление кронштадтского мятежа. Их выступления на эту тему И. Дойчер справедливо назвал примером «повторяющихся процессов политической конверсии, в результате которой радикалы и революционеры одной эры превращаются в сторонников среднего курса, консерваторов или реакционеров следующей эры» [872].