Партитуры тоже не горят

Эту легенду можно принять на веру, без вопросов, как очень многие люди и делают, а можно просто вспомнить, что хороший экспромт хорош действительно тогда, когда он хорошо подготовлен. Но…

Подумайте, кто, кроме Паганини, мог так точно рассчитать всю длину и ширину этого тончайшего подпила, ведь это же ювелирная работа надфилем. Это вам не маникюр делать пилочкой для ногтей! Кто мог знать, как подпилить струны так, чтобы, лопаясь, они, например, не попали вам в глаз (а такое могло спокойно случиться в нештатной ситуации при чрезвычайных обстоятельствах). Кто мог знать, как сильно струна натянется (ведь меняется же приложение сил в подставке скрипки и струна перестраивается, из соль она превращается в си-бемоль, становится на малую терцию выше). Еще это надо было рассчитать под определенный аккомпанемент и под определенную тональность. Кто, кроме Паганини, мог знать, чем все это может закончиться?

Профессор Шотки в своей книге о Паганини пишет, что едва ли не каждая афиша его гастрольных выступлений обязательно содержала примерно такой текст: вас ожидает сказочное, непередаваемое событие. Чудо-исполнение скрипичной музыки на одной струне! В принципе, тот же аттракцион, что и с Моисеем, только, естественно, он существовал в нескольких разных вариантах, в зависимости от ситуации. Там же обязательно писали и о штучном, уникальном, невозможном эффекте звучания скрипки как колокольчика. Имеется в виду Кампанелла (сейчас она числится финалом Второго скрипичного концерта, хотя Паганини понятия не имел о том, что после смерти ее так назовут). Для него это была отдельная пьеса, действительно очень широко разошедшаяся по Европе, как слух, как музыкальная молва, особенно после того, как Франц Лист написал на Кампанеллу (в числе других паганиниевских хитов) свою большую шикарную концертную обработку для фортепиано.

Парижские триумфы прибавили Паганини известности. Как и все фельетоны, как и все безобразные слухи, как молва о его скупости, о его связях с дьяволом. Все это создавало моду на Паганини. Огромное количество потребительских товаров в 30-х годах XIX столетия называлось «а-ля Паганини»: от кофе и тортов до перчаток. Вот, скажем, Паганини нужны были перчатки. Он заходит в Германии в какой-то магазинчик, ему, естественно, предлагают сразу самое дорогое, что у них есть, — перчатки из кожи жирафа. Паганини спрашивает: «Нет ли чего-нибудь другого?» Ему отвечают: «Вы знаете, писк сезона, перчатки „а-ля Паганини“!» Маэстро не знает, куда девать глаза, потому что даже не может рассмеяться, его лицо слишком известно. Кстати, возможно, современным составителям концертных афиш, на которых «вращается», не менее шести известных концертов этого автора (не считая всякой «пузатой мелочи»), интересно было бы узнать вот что. Будучи в Праге, в разговорах все с тем же профессором Шотки Паганини четко и недвусмысленно признавал своими только маленькую горсточку «своих» музыкальных произведений.

Это две тетради сонат для скрипки и гитары, две тетради квартетов с гитарой. Любопытно, что гитару Паганини всегда возил с собой, у него был какой-то особенный, ни на что не похожий прием обращения с этим инструментом. На нем он играл не хуже, чем на скрипке, но никогда не выступал публично как гитарист и делал это для собственного удовольствия, для ощущения гармонии, поскольку у гитары много струн, на скрипке этого нет. И, естественно, Паганини не мог не признать своими Двадцать четыре каприса опус 1 для скрипки соло. Вот это он действительно написал своей рукой от первой до последней ноты. Все остальное — это не более чем копии, снятые кем-то другим с того, что слышали от Паганини.

Если почитать описания, оставленные очевидцами гастрольных выездов Паганини в самые разные европейские города, в Париж в том числе, то создается впечатление, что это один большой бесконечный роман с продолжением, где рассказывается о каком-то дьявольском наваждении, впечатление такое, что люди описывают один и тот же визит черта в их город.