Партизанка Лара

Он смотрел на пустое штабное крыльцо, на закрытые наглухо окна и думал о рябом, низколобом солдате. От этих мыслей у мальчика начало ломить спину, точно и по ней прошлась плеть Палача.

Стал накрапывать дождь. По стёклам стекали капли, словно окна плакали.

Дверь штаба отворилась, и двое солдат что-то вытащили на крыльцо. Сперва Санька подумал — тюк, но потом разглядел, что тащат человека и у этого человека седые волосы, выбившиеся из-под платка.

— Бабушка! — задохнулся Санька.

Сбросив свою ношу на траву, солдаты вернулись в штаб. Бабушка лежала неподвижно. Убили её или она была ещё жива?

Пока мальчик раздумывал, как к ней пробраться, чтобы по дороге не остановил часовой, на улице показался человек. Санька терпеть не мог печенёвского старосту, но сейчас был просто-таки ему рад. Старосту не остановят, он и поможет бабушке: ведь это его мать.

Бабушка жива, бабушка просит о помощи — вот она зашевелилась, царапает землю руками, а не может встать.

Но печенёвский староста притворился, что ничего этого не видит. Потупив глаза, он торопливо прошёл мимо.

Слышал ли он мальчишеское ругательство, которое понеслось ему вслед?

Выждав, чтоб часовой повернулся к нему спиной, мальчик выскочил на улицу. Но его опередили две женщины. Они тяжело спустились со штабного крыльца, подняли бабушку и под руки повели с собой.

Санька догнал их и, громко шмыгая носом, пошёл рядом.

— Тётя Нюра! Тётя Галя! Вас насовсем отпустили?

— А что с нас взять? Мы ничего не знаем. Да если бы и знали, разве скажет мать на своё дитё?

— Они вас били?

— Всыпали нам плетей. И на бабушку Палач замахнулся, только она со страху сомлела. Вот офицер и велел: «Уберите эту падаль за дверь».

— Это они будут падаль, — скрипнул зубами Санька. — Партизаны им отомстят!

— А ты болтай меньше. Иди-ка домой, Саня! Мы бабушку спать уложим и подле неё посидим.

…Сидя возле бабушкиной постели, Галина Ивановна чутко прислушивалась к шуму дождя. Про себя она твёрдо решила, что в эту же ночь, захватив своих младшеньких, уйдёт к партизанам. Муж у неё коммунист, а теперь немцы знают, что дочка её партизанка, — оставаться в деревне ей больше нельзя.

Вроде и дождь кончился. Самое время идти.

— Кажется, заснула. — Галина Ивановна встала с лавки. — Ты ещё побудь с ней, Нюра. А мне пора.

— Я не сплю. — Бабушка с усилием открыла глаза. — И куда ты, Галя, уходишь, знаю. Когда моя Ларушка уходила с подружками в партизаны, я тоже всё знала и тоже не спала. Да не сказалась. Зачем, думаю, голубку мою расстраивать, силы перед дорогой у ней отнимать…

Опустив глаза, стояли женщины перед бабушкиной постелью. Они боялись, что бабушка не сумеет сохранить тайну, а она хранила эту тайну с самого первого дня.

Галина Ивановна наклонилась, и бабушка, словно благословляя, положила на её голову свою худую руку:

— Иди с богом, Галя! Увидишь там Ларушку — передай: будет возможность, отпросилась бы на часок с бабкой проститься. Бабка-де стала плоха.

— Будьте спокойны, бабушка! Я передам.

Галина Ивановна ошиблась, думая, что дождь кончился. Небо было мокрое, чёрно-блестящее, как лужа. Редкие звёзды то тускло блестели, то исчезали — как будто лопались, как лопаются в луже пузыри.

«Вчера тоже был дождь, и позавчера, — подумала Галина Ивановна. — Пожалуй, рожь ляжет. А впрочем, нам её не жать».

И женщина пошла своей дорогой, не заметив прижавшуюся к забору фигурку.

Фигурка ещё немного выждала и вышла из засады. Мокрые волосы на затылке у мальчика слиплись в косичку, с косички текло за шиворот — Саньке это было всё равно. Держа в руке камень, он смерил глазом расстояние до окон старостиного дома и прицелился.

— Это тебе за бабушку, гад!

Сперва грохнуло, бухнуло, потом послышался острый режущий звон: на завалинку посыпались осколки разбитого стекла.

— Прямое попадание! — на слух определил Санька и, очень довольный, скрылся в темноте.

В дождливый вечер в деревне ложатся рано. На улице в Тимонове не было видно ни одного огонька. И раньше всех погасла коптилка в доме у Юриных.

Два года назад его окна вечерами светились подолгу: тимоновскую избу-читальню охотно посещала молодёжь. Немцы закрыли эту избу-читальню, и дом был возвращён его прежнему владельцу, раскулаченному Юрину. Жена Юрина, Марфа, славилась своей жадностью: она укладывалась спать с курами, лишь бы не жечь фитилёк.

У Юриных уже спали, когда в дверь раздался нетерпеливый стук. Хриплый голос что-то прокричал по-немецки, приказывая отворить.

В темноте с треском вспыхивали и гасли короткие синие огоньки. У хозяйки дрожали руки, она только с третьей спички зажгла фитилёк.

В избе запахло дождём. Этот запах шёл от мокрых волос и платьев двух девочек, которых патруль вытолкнул на середину избы.

Одна из них, худенькая, темноволосая, стояла на свету и, вскинув кудрявую голову, рассматривала стены. Вид у неё был независимый, словно она очутилась здесь не потому, что её задержали, а потому, что ей самой было любопытно зайти. Другая, белоголовая, постарше и поосторожней, держалась в тени, но именно её и узнала хозяйка.