Партизаны

Воспоминания часто возвращали его в холодный, дождливый день осени прошлого года. Тогда он пришел к Барлугу, чтобы укрыться у него на пару дней, собрать донесения с мест, выслать связного в округ и немного отоспаться. Едва вошел на кухню, как увидел странного человека.

— Шимек прислал его, — шепнул Барлуг.

— Зачем?

— Сам расскажет.

Человек пил молоко, стуча зубами о край кружки. Капли дождя стекали по черному, заросшему лицу. Коваль ждал, неторопливо набивая в трубку табак, а когда тот, выпив молоко, подошел к столу, протянул ему кисет. Дрожавшие пальцы неловко сворачивали толстую самокрутку, рассыпая табак.

— Давно не курил, — сказал незнакомец.

— Тяжело без курева.

— Иногда больше хотелось курить, чем есть.

— Ну, теперь рассказывай.

— Я из гетто.

— Это я вижу.

Мужчина оперся локтями о стол. Голос монотонный, усталый.

— За колючей проволокой сначала умерла мать, затем младший ребенок, через месяц старший, потом отец. С голоду… С той поры мы держались втроем: я, жена и ее брат. Старшего немцы взяли, когда раскрыли организацию Видершталя. Мы работали у Мельцера — хорошая работа… Жандармы следили, чтобы никто не вышел за проволоку. Страх навалился на людей, они целыми днями молились о спасении.

Коваль посасывал уже погасшую трубку, машинально кивал головой. Проволока… Высокая непроницаемая ограда перерезала кривые улочки. У ворот охранники в черных мундирах, часто чередовавшиеся с жандармами в зеленых шинелях. Из этих ворот иссохшие, заросшие мужчины с шестиконечными желтыми звездами на лохмотьях тащили платформу с трупами. Иногда людей под конвоем выводили на работы.

А с наступлением темноты сквозь проволоку тянулись руки. Брали все, что давали: картофель, хлеб, сало. Возле ограды часто гремели выстрелы. В таком случае все решали быстрота прыжка, ночная темнота и крупица везения. Тот, кому этого не хватало, оставался у колючей проволоки… Раввин советовал искать спасения в молитве, все мучения объяснял гневом творца. Напрасны века ожиданий, годы лишений, не дойдут они до земли обетованной, ибо господь отвернул свой лик от избранного им народа.

— Портной Апфельбаум служил в свое время в армии и был на фронте. Он начал собирать молодежь, которая не хотела мириться с такой жизнью, — тем же бесцветным голосом продолжал мужчина. — Нельзя, говорил, дать себя прикончить, как ритуальную курицу. Надо искать тех, кто стреляет в немцев.

Коваль снова кивнул головой. В гетто, по поступившим сведениям, некоторые хотели бороться, и им была нужна помощь. Усиленно искали возможность установления контактов. Через группы рабочих? Их сильно охраняют. Через возчиков? При них всегда был немец. Через продавцов продуктов? Для них важен только хороший заработок. Наконец Коваль отыскал электрика, которого иногда вызывали туда для работы. Парень согласился быть посредником.

— Говорил со мной этот Апфельбаум, — мужчина снова потянулся за махоркой, — но я не захотел. Почему? Я работал у Мельцера, было что пожрать…

— А Апфельбаум посылал тревожные сообщения о поголовном вымирании людей. Просил напасть на охрану, а жители гетто помогли бы изнутри. Может быть, так удалось бы спасти хоть часть людей.

— Апфельбаум ходил к раввину, а затем к Мельцеру, — говорил человек изнуренным голосом, — умолял, чтобы старейшины помогли спасти евреев.

Коваль знал: нить оборвалась. Электрику никого не удалось найти. Люди, к которым он обращался, как в рот воды набрали. Словно земля разверзлась и поглотила Апфельбаума вместе с его организацией.

— Раввин говорил, что он, какой-то презренный еврей, не будет совать свой нос в предначертания свыше. Что, в конце концов, значит Апфельбаум в сравнении с господом? А Мельцер собрал нас и сказал, что в эти тяжелые времена нельзя дразнить немцев и тем самым навлекать несчастья на всех. Он хочет спасти только послушных воле бога людей. Пусть же власти возьмут на работы Апфельбаума и его товарищей. На следующий день пришли жандармы.

«Наверное, расстреляли их всех за еврейским кладбищем», — с горечью подумал Коваль.

— А потом, — человек запнулся, помолчал минуту, — вскоре после этого стали сгонять людей улица за улицей, строили в шеренги и сортировали. Молодой высокий немец в черном мундире махал перчаткой: направо — жизнь в лагере, налево — смерть. Махнул — и налево пошла моя жена. А Мельцер при этом не проронил ни слова.

Ковалю рассказывали о том, как по пыльной дороге тащились сгорбленные старики, больные, иссушенные голодом дети, полные отчаяния женщины. Во главе их, облаченный в торжественные одежды, шел раввин, вознося молитвы за упокой умерших. А за Любавкой есть лесок. Раньше был местом гуляний. А теперь около сотни евреев рыли там могилы…