Партизаны

- Необразовщина, прямо - тайга!.. Видмеди вы! Колчак-от старого роду, бают, и ни царь, - а диктатер...

- Одна посуда-то, - сказал Кубдя.

- Посуда-то одна, да вино разно. То тебе коньяк, а то самогонка.

- А то тебе ртуть.

- Ртуть не пьют, а киргизы от дурной болезни лечутся...

Емолин сидел на деревянной крашеной скамье со спинкой. Кубдя на крашеном тоже деревянном стуле. В горнице было прохладно - сквозь маленькие окна свету пробивалось мало, да и мешали широкие, легко пахнущие, герани в глиняных глазурованных горшках. Двери и печка были разрисованы большими синими по желтому полю цветами, а на полу лежали плетеные из лоскутков половики.

Пока хозяйка доставала из шкапа посуду, ставила на стол калачи из сеянки, пироги с калиной и молотой черемухой, Емолин самоуверенно рассуждал:

- Ты возьми, Кубдя, меня. Из ково ты, скажи мне, я поднялся?..

Кубдя ждал с нетерпением, когда Емолин раскупорит бутылку с водкой, и потому с усмешкой отвечал:

- Никуды ты не поднялся.

- Врешь! Был я, скажем, лапотной пермской мужик, а теперь имею дом с железной крышой и хозяйство честь-честью и почет ото-всех.

- Ну и славу Богу.

- Известно, славу Богу, - подтвердил Емолин, выбивая пробку и наливая водку в стаканчики, - только ни черта не понимаете вы. Пей!

- Да уж пейте вы... - по обычаю отказался Кубдя.

- Пей.

- Не буду.

Емолин выпил, скривил лицо, грязными гнилыми зубами откусил кусок пирога.

- Крепка, стерва... Пей.

Кубдя выпил, тоже скривил лицо и сразу всунул в рот целый пирог.

- Да-а... - замычал он: - ничего, себе... Крепка!..

- Пей! - сказал Емолин.

Кубдя уже не отказывался.

Емолин ел плохо, копошась длинными пальцами в хлебе, отламывая и откладывая в сторону корки. Кубдя же ел, торопливо глотая полупрожеванные куски. Глядя на его быстро двигающиеся желваки челюстных мускулов, Емолин с достоинством пил кирпичный чай и с достоинством рассуждал:

- Мало вы в народе кишите... В образованном народе говорю, а потому доверие к другим плохое возбуждаете. А без доверия и курица яйца тебе не снесет, не то што в народе жить...

Кубдя хватил стаканчик и под ним мрачно закряхтел стул. Емолин продолжал:

- Ко власти стыд потеряли, одинаково с видмедями... За себя не стоите; чорт вас знат, чо вам требуется! Я вот потружусь, а потом отдыхать пожелаю. Отдыхай, брат, Емолин - и никаких!

Кубдя рыгнул и отодвинулся от стола:

- Спасибо, хозяин, за хлеб за соль.

Емолин налил еще.

- Пей, Кубдя. А не за что благодарить-то.

Кубдя размахнул рукой и удивился про себя, что жест у него такой легкий.

- Раз я благодарю, ты принимай - и никаких. А что отдыхать тебе, Емолин, то не придется.

- Почему так? Раз мы заслужим, почему так не придется?..

- А так.

- А кто мне помешать смет?

- Найдутся.

Емолин стукнул ребром ладони по столу.

- Нет, ты говори! Я знать желаю.

Кубдя густо улыбнулся и подмигнул:

- Найдутся, Егорыч, - други отдохнут за тебя... Ей-богу!..

- Сыны, что ль?

- Усе мы сыны, да не одного батьки. Во-от... Ты вот дом строишь; думашь: отдохну, поживу... Крепко, браток, строишь с железной крышей, с голанской печкой, скажем. А тут - на тебе - выкуси! Не придется. Получится заминка.

- Какая?

Кубдя широко раскрыл слипающиеся глаза и вдруг тихо и часто-часто рассмеялся:

- Хо-хо-хо-хе-е... Дерон, вы, зяленой, дерон... Хо-хо-хе-е...

Емолин тоже рассмеялся:

- Хо-хо-хо-хе-е... Темень ты стоязычняя, темень... Хо-хо-хо-хе...

Из прихожей выглянула хозяйка, посмотрела, махнула рукой:

- Ой, девоньки, уморят.

И залилась клохчущим, мелким смехом.

II.

С похмелья голова у Кубди никогда не болела, только скверно и остро першило в горле - словно обожжено чем. Утром, проснувшись, Кубдя, задевая ногами то об ведро, то об доски, разбросанные по полу, долго искал ковш и, не найдя, охватил толстыми и широкими руками кадку с водой, поднял ее и, проливая блестящие капли в белые душистые опилки, напился. Послушал, как булькает в животе вода, и вспомнил, что вчера нанялся к Емолину.

"Своей работы будто не хватает", - неодобрительно об себе подумал Кубдя, отламывая хрустящую краюшку хлеба.

Бабка Енолиха остро взглянула и, сквозь неповоротливую дряхлость лица и голоса, крикнула ему:

- Опять пьянствовать, Кубдя? Базар-то кончился.

Кубдя потер пальцами глаза и ответил:

- Знаю.

- Робить надо.

- И то робить хочу.

- Так что в ворота-то поперся?

Кубдя, просовывая в рот кусок, заглянул в погреб. Там было прохладно и темно, а в избе мешали мухи.

Енолиха взглянула на него пристальней, взяла отпотевшую по стенкам крынку молока.

- Ешь, Кубдя. Чо в сухомятку-то? Молоко-то седнешнее.

- Не люблю молоко, - сказал Кубдя и подумал: - "ребятам надо сказать. Вот ругаться будут, лихоманки".

Енолиха отставила молоко.

- И то ведь ты не любишь.

Она спрятала руки под фартук и широкий нос ее, похожий на яйцо, отвернулся от Кубди.

- Где робить-то?

- К Емолину нанялся.

- Один?..

- Артелью думам.

Старуха, припирая тяжелую растрескавшуюся дверь погреба, тише говорила:

- Смелости у вас, у нонешних, нету - все в артель метите. Вот и царь-то потому отказался от вас.

- Прогнали его.

- Ишь ведь... - недоверчиво растянула старуха. - Сказывай!

- Плохой царь был.