Партизаны

- Цари-то - они все плохи. Хороша-то нам и не надо.

- Пошто?

Старуха ловко подхватила пистерь с углями. На ходу она, немного не договаривая слова, бормотала:

- Цари-то плохи должны быть. Строго надо себя держать, - ну, кто строг, тот и плох. А без хорошего человека всегда жить можно. Вот царь-то хороший попал, ну видит, дело плохо - с таким окаянным народом рази проживешь?.. Взял... Да и ушел... Плюнул...

- Темень, вы.

Обвислые щеки старухи покраснели. Она закинула пистерь на крыльцо и крикнула Кубде:

- А ты иди, лодырь!..

- Уйду. Вот Колчаком-то поди довольна?

- Что он мне?

- Строгий.

- Все не русски каки-то. Чехи, говорят, поставили из австрияков. Пленный он, што ли?

- Кто его знат.

- Я, морокую, из пленных в германску войну. Вон в Рассеи, так там царица.

Кубдя пошел было, но остановился.

- Кака царица? Ты что, Христос с тобой, баушка?

- Ну, а воюют-то пошто? Вот из-за царства и воюют. Тут-то Толчак самый, а там Кумыния... Не поделили что-то, а хресьяне отдувайся... Нашему брату не легче...

Она вынесла из сенок решето с крупой и тонким голосом зачастила:

- Ципы-ципы-ципы...

Маленькие желтенькие цыплята, похожие на кусочки масла, выкатились из-под навеса.

По улицам медленно проходили запряженные волами длинные ходки переселенцев. Скрипели ярма. Нехотя поднимали теплую и мягкую пыль копыта волов. Изредка пробегал дребезжа коробок киржака-сторожила. Киржак лениво, одним глазом, оглядывал ходки переселенцев и крупно стегал кнутом маленькую лошадь. Вдоль улицы в жирной черной тени лежали парнишки и собаки, а вокруг села из-за изб густо и сыро зеленел забор тайги.

Кубдя шел к товарищам неохотно. Вчера, попьянке, он много наговорил Емолину и о себе, и о ребятах. И сейчас он тревожно думал:

"А как, черти, не согласятся?! Вот состряпают мне".

По-утру, всегда почти, Горбулин и Беспалых сидели у Соломиных. А потом все трое шли к Кубде и здесь или работали, или, если не было работы, говорили о девках и о самогонке.

Соломиных имел свою избу. Старую еще, строенную из кедровника; огромный сутунковый забор; большие ворота, словно вытесанные из камня, и над воротами длинный шест с привязанным к нему клоком сена - зимой он пускал ночевать проезжающих.

Двор у Соломиных тоже был огромный, черный, чистый. Завозни поросли зеленью, но были еще крепкие и из них можно было построить две избы.

Сам Ганьша Соломиных сидел верхом на колоде, посреди ограды и топором рубил табак. Голова его, лохматая, густо поросшая клочковатым волосом, была непокрыта и пот вздымался чуть заметным паром. И весь он походил на выкорчеванный пень - черный, пахнущий землей и какими-то влажными соками.

На земле навзничь лежал Беспалый - веснущатый, желтоволосый, похожий на гриб рыжик, и, упираясь спиной в колоду, сидел Горбулин - широкорожий, скуластый, с тонкими прорезами глаз.

Когда Кубдя вошел во двор, они все трое обернулись в его сторону и выжидающе посмотрели на него.

"Знают, должно", - подумал Кубдя и смутился.

- Дай-ка прикурить, - сказал он, протягивая руку к табаку. Соломиных достал зеленый кисет из кармана и глубоким своим голосом проговорил:

- Ты рубленный-то не трожь. Сырой. Из кисета валяй.

Беспалый мотнул ногами и быстро поднялся.

- Ты чо, - прищипетывая, заговорил он, - в ладах, что ли, с Емолиным?

Кубдя, не понимая, развел руками.

- Счас я ево встретил. Когда, говорит, на работу пойдете? Вот тебе раз, говорю, - некуда нам идти. А в монастырь-то нанялись! Еще чище!.. Какой? спрашиваю.

- Да вот у Кубди, говорит, спросите.

Кубдя, быстро затягиваясь махоркой, стал рассказывать, что наняться он еще не нанялся, а так говорил.

- А там как хотите, - докончил он и пренебрежительно сплюнул. - По мне хоть сейчас так я скажу не пойдем, мол. Только он тридцать цалковых в день дает и харчи его...

Беспалых обшмыгивал вокруг колоды и, как только Кубдя замолчал, он мгновенно вскрикнул, словно укололся:

- Айда, паря!

Горбулин почесал спину об колоду, потом меж крыльцев руками - и все так, напрасно, без надобности. Хотел подняться, но раздумал: - успею, нахожусь еще. - Ганьша Соломиных продолжал равномерно ляскать топором табак. Колода тихо гудела. Кубдя ждал и думал: - "А коли, лешаки, спросят - зачем с Емолиным николаевку пил? Не по артельно".

На пригоне промычала корова.

- Чо в табун не пустишь? - спросил Кубдя.

Соломиных прогудел:

- Седни... отелилась...

"Будто колода гудит", - подумал Кубдя и присел на край колоды. Беспалых схватил щепку и бросил в голубя. Голубь полетел, торопливо трепыхая крылышками.

Кубдя подождал:

"Думают".

Потом спросил, не спеша:

- Ну, как вы-то?

Горбулин, с усилием подымая с днища души склизкую мысль, сказал:

- Мне-то што... Я могу... У меня хозяйство батя ведет... Вот рази мобилизация. Угонют. Вот Ганьша у нас - домовитый. Ему нельзя.

Беспалых хлопнул Кубдю по спине ладонью:

- Он молодец, ему можно доверять.

Соломиных воткнул легонько топор в колоду, собрал табак в картуз и встал.

- Пойдем, паре, чай пить.

- Ну, а робить-то пойдешь? - вкрадчиво спросил Кубдя.

Соломиных немного с натугой, как вол в ярме, пошел к крыльцу.

- Я что ж, - сказал он твердо: - от работы не в дупло. Могу.