Партизаны не сдаются! Жизнь и смерть за линией фронта

Через некоторое время, когда дядя стал работать на ферме в качестве батрака, он познакомился с французской девушкой Мартой, а потом женился на ней. Тяжелая жизнь была в семье Потаповых. Но, несмотря на жизненные трудности, они были счастливы. У них родилось пятеро детей. В годы кризиса дядя остался без работы, а так как он еще был русским подданным, то ему, как иностранному рабочему, никакого пособия по безработице не полагалось. Испытывая страшную нужду, он был вынужден принять французское подданство.

Из-за моего дяди Васи мне, его племяннику, пришлось очень многое пережить. Перед Великой Отечественной войной по окончании техникума я был призван в Красную Армию. Как комсомольский активист я попал служить в войска НКВД по охране и обороне военных объектов. После одной из политинформаций, когда шел разговор нашего политрука на тему о связях с заграницей и шпионаже, я был вынужден доложить командиру своего отделения, что у меня есть дядя, который живет во Франции. После этого меня тут же исключили из состава курсантов полковой школы младших командиров, а затем уволили из войск НКВД. Я очень сильно переживал позор, который обрушился на меня — комсомольца. А когда я уже работал в техникуме, мне не один раз администрацией ставилась в упрек моя «связь с заграницей». Из-за этого дяди я даже не попал добровольцем на финский фронт зимой 1939–1940 годов. Когда я пришел в наш военкомат и после медицинского осмотра был вызван на прием к военному комиссару, то он задал мне несколько вопросов:

— Вы стрелять-то из винтовки умеете?

— Да, — ответил я. — Я — «Ворошиловский стрелок».

— Это хорошо, молодец, — похвалил меня военком. — Ну, а на лыжах хорошо ходите?

— Да, я сдал все нормы на значок «Готов к труду и обороне».

И тут я сделал оплошность, когда спросил военкома:

— А не будет ли служить препятствием для вступления добровольцем в армию то, что мой дядя живет во Франции?

— Как, — испуганно спросил меня военком, — у тебя дядя во Франции и французский подданный?

— Да, — ответил я.

— Вот что, давай-ка иди домой. В нашей армии тебе делать нечего, — категорически заявил военком.

Понурив голову, как облитый из ведра холодной водой, убитый этим новым позором, я вернулся домой.

Но вернемся снова в наш тринадцатый барак, где мы, военнопленные, находились в то время. Должен сказать, что я очень переживал отчужденность, которую почувствовал со стороны моих товарищей, но особого вида старался не показывать. Однажды, лежа на своих полатях и находясь в состоянии грустных размышлений, я тихим голосом запел: «В далекий край товарищ улетает, за ним родные ветры вслед летят. Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд…» В молодости у меня был неплохой голос, поэтому, когда неожиданно мои товарищи услышали знакомую песню, то, удивленно посмотрев на меня, как-то сразу притихли и глубоко задумались. Особенно мое пение понравилось одному из партизанских врачей. И он попросил меня спеть еще что-нибудь. Я задумался и вспомнил слышанную мной в одном из московских театров летом 1941 года арию Эдвина из оперетты «Сильва» и тихим голосом запел: «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось. Помнишь ли ты наши мечты?» Растроганный до слез этой арией, врач, улыбнувшись, сказал:

— Ну вот, теперь у нас есть и свой тенор.

С тех пор этот врач прозвал меня тенором и еще не раз обращался ко мне с просьбой:

— А ну-ка, тенор, спой нам, пожалуйста, что-нибудь еще.

Я знал очень много русских народных и советских песен и удовлетворял его просьбу. К нам в барак стали прибывать все новые и новые товарищи — летчики, сбитые гитлеровцами на фронте. Они только летчикам рассказывали о положении на фронтах и в стране. Но мы и так догадывались, что на фронтах идут тяжелые бои.

Здесь, в Смоленском лагере военнопленных, режим был такой же, как и в лагере города Шахты. Один раз в сутки нам давали баланду и маленький кусочек хлеба. Баланда в основном была сварена из гнилой мороженой нечищенной картошки, а иногда из свеклы, заправленной какими-то консервами из отбросов. Даже свиньи отвернулись бы от такой пищи. Мы здесь так же голодали, как и в городе Шахты. У нас не было котелков, и мы пользовались консервными банками, которые находили около кухни. На получение баланды нас из барака водил строем полицай. Особенно зверствовал над нами полицай с украинским выговором, который ходил все время с плеткой и бил нас по всякому поводу и без повода. Консервные банки были очень малы по объему для получения суточной баланды, поэтому, когда кто-нибудь из нас пытался подсунуть под разливочный ковш повара вторую банку, то этот полицай выбивал из рук осмелевшего пленного обе банки, выливая на землю драгоценную баланду и избивая его плеткой. Нам приходилось наблюдать и то, что военнопленные, не имея котелков или банок, вынуждены были получать порцию баланды прямо в свою пилотку, на ходу съедая все, что еще не успело вытечь из нее.