Партработник

Возможно, вы скажете – «так это райская жизнь, в чем проблема, ты ищешь сочувствия в чем?». Конечно, никакого сочувствия я точно не ищу. А проблема в том, что это всё нам не принадлежало. Если бы дача в том поселке была нашей собственностью – это был бы другой коленкор, как говорится. А так я ни на секунду не забывал, что в любой момент все это может быть отнято. «Это все не наше. Нам ничего не принадлежит. Ничего!», – я помню мамины слова. Она не хотела, чтобы я к этому привыкал. Потому что знала, что рано или поздно все это кончится. Знал это и я. Нет, в тыкву не превратится – просто нас там не будет в один прекрасный момент. Исчезнет машина с водителем и сотрудники милиции, отдающие ей честь. Испарятся депутатские комнаты с их лимонадной прохладой. Отвернутся в другую сторону подобострастные, желающие угодить лица… Не то чтобы я думал об этом постоянно. Нет, конечно. Просто было ощущение экзистенциальной тревоги в «фоновом режиме», говоря компьютерным языком.

А вспомните, какой тогда был этот фон. «Гниду цэковскую» обличали чуть ли не из каждого утюга. Возможно, если бы эти привилегии мы застали в «застойные годы», ничего такого у меня бы не было. Никакой тревоги. Но я был подростком перестройки, а мой папа был в самом горниле её. Поэтому по-другому никак не вырисовывалось. В Урюпинске – чувство вины, в Волгограде – чувство тревоги. Первые девятнадцать лет моей жизни.

Теперь немного про дачный магазин. Я не знаю, существовал ли ещё какой-нибудь закрытый «распределитель» в Волгограде, но в 1985-89 гг. был только магазин в Латошинке. Я еще застал стоящими высоко на шкафах бутылки с французским коньяком, виски, не говоря уже о красивых водочных емкостях. Вскоре все это убрали в связи с начавшейся антиалкогольной кампанией. Осталась одна водка – и то ее стали продавать из-под полы. Было смешно наблюдать, как очередной покупатель заговорщически наклоняется к продавщице, что-то шепчет ей в ухо, она понимающе кивает, откуда-то снизу достает бутылку водки, быстро заворачивает ее в пергаментную бумагу и передает покупателю с таким видом, будто там марихуана какая-нибудь, а не пол-литра «Пшеничной».

Там можно было без проблем купить сосиски, докторскую, салями, сервелат, индийский чай в банках, растворимый кофе, оливковое масло, детское питание, а также карбонад, пастрому, буженину, кетчуп и т.п. Перед праздниками ассортимент расширялся за счет шпрот, шоколадного масла, красной икры и чего-то еще. Черной икры я там никогда не видел, да в Волгограде с ней особых проблем и не было – в конце 80-х ее легко можно было купить литровыми банками у «бракуш» на Центральном рынке.

В принципе, товары продавали всем, кто попадал в тот магазин, включая водителей и сотрудников дачного поселка. Потом стали вводить ограничения. Некоторые особо дефицитные товары уже продавали только «дачникам», как нас изящно называла продавщица, знавшая всех «дачников» в лицо. Потом и для «дачников» ввели талоны. Талоны в «номенклатурном» магазине! Я уже не помню, на что именно талоны, но примерно на то же, что и «в городе» – моющие средства, водку и т.п. «Наши» талоны можно было отоварить только там и они отличались по цвету от обычных «городских». Это был год 1988, по-моему.

Однажды, в связи с этим случился конфуз. Тогдашний первый секретарь обкома В.И. Калашников выступал в прямом эфире областного телевидения – была обычная беседа с журналистом и заранее заготовленные вопросы от граждан. Спросили что-то из серии «а знает ли первый секретарь обкома про талоны на продукты и разные товары». Калашников с воодушевлением сказал, что знает и для пущей убедительности добавил: «Ну вот красные – на водку, а зеленые – на мыло». Все бы ничего, но это были талоны в наш магазин в Латошинке. Обычные городские талоны были совсем другими.

Я не был в Латошинке с осени 1989 года и не уверен, хочу ли я туда приехать – посмотреть. Наверное, нет. Там было очень хорошо. Было другое время. Все были живы. Поездка туда встряхнет слишком много воспоминаний из той жизни. Воспоминаний, которые уложены в моей памяти, как вещи в инкапсулированной комнате, покинутой очень давно. Откроешь дверь – и сквозняк сдует бумаги со стола или хрустальная ваза слетит со шкафа и разобьётся. Нет уж, пусть лучше дверь будет закрыта – я ведь и так хорошо помню расположение вещей в комнате. Даже если я что-то позабыл – все равно так сохраннее, без сквозняка.

Память о папе до сих пор помогает мне жить. Он всегда поддерживал меня во всем. Когда мне тяжело, я думаю, через что прошел он и выдержал, сохранив себя. Вспоминаю день его 55-летия 22 июня 1995 года. После семейного праздничного обеда папа уединился на кухонной лоджии и что-то начал писать, дымя сигаретой. Потом дал маме листок бумаги, который она потом перепечатала. Этому листу папа доверил свои самые сокровенные чувства, которые он испытывал тогда. Вот полный текст: