Пару штрихов тому назад

– Даже не думай, дорогой друг, – старик понизил голос, стараясь, чтобы там, внизу, его точно не было слышно. – Ты предашь сам себя. Да, у тебя будет этот шанс. Но это всего-навсего проявление справедливости по отношению к тебе, чтобы ты не уповал потом на судьбу за невозможность что-то поменять, сделать не так. Но ты так не сделаешь, вот увидишь. Как бы это ни было тяжело.

– Я смогу увидеть свою жену, дочь? – Художник встрепенулся.

– Сможешь, и не раз, пока ты находишься между – и не здесь, и не там. И не только сегодня во сне. История эта так быстро не разрешится. У некоторых, кто здесь со мной, на это ушли годы.

– Да, но они все эти годы могли быть там, со своими близкими! – воскликнул Художник.

Франсис вскочил с кресла и оказался рядом с ним.

– Но какой ценой, какой ценой! Ты даже не представляешь себе! – старик шептал на самое ухо, не заботясь о том, приятно это Художнику или нет. Его худые руки дрожали, это было похоже на истерику. – Они мучились сами и мучили близких, терзали себя надеждой, что шанс еще остается, что в их выборе появится что-то иное, нежели погубить себя или их, обрекая на вечное пребывание здесь, в замке. Нужно быть сильным, нужно быть выше этого. Сейчас ты можешь почти все. Перебори себя. Они смирятся с потерей тебя, будут горевать, но и это пройдет очень скоро. Но отправить сюда их вместо себя – это подло. Ты это понимаешь?

– Понимаю, Франсис, – еле слышно сказал Художник, обращаясь скорее к себе, – я голоден, идем вниз, к остальным.

Сжевав с огромным аппетитом свой небольшой кусок хлеба, Художник вдруг почувствовал небывалую усталость. Жесткая деревянная скамья, на которую он прилег, показалась ему удивительно мягкой, как диван в комнате, где он рисовал. Мария по обыкновению отчитывала его за лежание на том диване: «Мягкий, слишком мягкий, для твоей спины явно не подходит. А ты не слушаешь меня и все равно на нем лежишь. Купим тебе новый, этот выбросим. Здоровье дороже! И не спорь!»

Это ее «И не спорь!» по интонации было чем-то похоже на слова Франсиса. Те же взывания к разуму, та же внешняя суровость, маскирующая волнение или даже заботу. Художнику захотелось туда, где он слышал эти ворчания, Аленкин смех, громыхание посуды в раковине, посвистывания чайника и заунывные трели телевизора, рассказывающего о чем-то далеком, отвлеченном и ненужном. «И зачем он вообще нужен?» – спросил сам у себя Художник, понимая, что засыпает.

Все вдруг показалось далеким и бестолковым. Эти разговоры, старик, библиотека, замок с пыльными темными углами, изредка поскрипывавшие лестницы и массивная мебель. Не выходили из головы только те самые тонкие женские руки и трепет Франсиса, граничивший то ли со страхом, то ли с помешательством. «Я ничего не боюсь, и меня это страшит», – в очередной раз повторял он, глядя Художнику в глаза.

Художник почувствовал легкое покачивание, а затем увидел, что все вокруг плывет, движется. Было безумно светло: от света хотелось закрыть глаза, но он через силу открывал их пошире и осматривался по сторонам. Он снова ехал в автобусе, в том самом, в котором вынашивал планы перенести на холст безумную каждодневную людскую суету. Вокруг были, конечно, совсем не те персонажи, что были тогда. Но эти были не менее колоритны. Пьяница в изгаженной джинсовой куртке, лысоватый интеллигент с кожаным портфелем и нарочито выдвинутыми из-под манжета на запястье дорогими часами. Дама с маленькой собачкой, завернутой в старый шарф – она то и дело озиралась по сторонам, очевидно опасаясь, что ее подстерегут и оштрафуют за провоз животных в общественном транспорте.

«Ты можешь все, – в голове Художника вновь звучали слова старика, – ты душа, ты не здесь и не там».

– Не здесь и не там, – с издевкой в голосе произнес он.

Его никто не услышал, лишь только собачка заерзала, чуть не вырвалась из рук хозяйки, а когда поняла, что это у нее не получится, разразилась громким прерывистым лаем. Лай не прекращался.

– Тише, Марти, тише! Что с тобой? – суетилась хозяйка.

Художник недоумевал: вот он, под носом у этой дамы строит гримасы ее собаке, она на него лает, пугается его громкого голоса, а она будто даже не помышляет сделать ему замечание или на худой конец как следует обругать.

Автобус остановился, силуэты за окном перестали мелькать и сделались различимыми. Вот и магазин, и его дом – Художник вышел и, не чувствуя под собой земли, отправился по знакомой дорожке. Вот и подъезд, и его этаж, и дверь квартиры. «Наличник снова покосился, царапина какая-то, – подметил Художник. – Надо же, дома никого, на звонок никто не открывает. И как вы мне прикажете войти домой? Ключей-то у меня нет». Он вдруг сообразил, что никуда не выходил из квартиры. Если картина на месте, то и он еще там.