Пару штрихов тому назад

– Половина шестого утра, вы здесь сидите около шести часов.

– Картину действительно нужно сжечь? – Мария снова засобиралась. – Когда? Значит, это все из-за какой-то дурацкой картины?

– Как можно быстрее, – экстрасенс отвернулся, чтобы не видеть глаз Марии, из которых струились слезы. Свечи догорали. С ними догорали и последние надежды Марии на то, что муж выкарабкается. Доля скептицизма в ней все еще оставалась. Но столько совпадений быть не могло. У нее тоже была мысль о том, что все случившееся с Евгением как-то связано с картиной, но все, что не вписывалось в привычные рамки, она сразу же отметала.

– А если все не так, как мы думаем? Если это всего лишь наша безумная фантазия и все эти ваши магические уловки?

– Как бы мне хотелось, чтобы все было именно так, – Эдуард продолжал смотреть в окно. И даже когда Мария ушла, и он слышал ее всхлипывания, шаги и хлопнувшую дверь. Он напрягал все свои силы, стараясь что-то изменить. Но все уже было решено.

Если бы Мария даже захотела, то не вспомнила бы, как поймала, выбежав на середину улицы, машину. Как поехала в клинику и полтора часа провела рядом с мужем – их последние полчаса вместе. Как обняла его и прошептала: «Я люблю тебя, будь всегда со мной». Как пришла домой, разбудила дочь, накормила ее завтраком и отвела в детский сад, озираясь по сторонам и ожидая увидеть ту женщину.

Как бегом вернулась домой и, не разуваясь, прошла в комнату, в которой стояла картина. Как провела рукой по картине, погладила, словно прощаясь, силуэт, появление которого так ее смутило. Сходив на кухню, она пришла с большой тарелкой, зажигалкой и бутылкой жидкости для розжига, которую Евгений собирался опробовать на шашлычных посиделках в майские праздники на даче. Еще совсем недолго Мария простояла в сомнениях, а потом просто сорвала холст с мольберта, свернула его, перегнула, положила на тарелку, облила жидкостью и попыталась поджечь. Зажигалка никак не срабатывала. И так и не сработала. Бензин вспыхнул просто от искры из-под кремня.

Не вспомнит и то, как комната наполнилась дымом, как шипела, сгорая, краска. Как, закрывая лицо от пламени, увидела в его отблесках ту, что была ведьмой. Она стояла в углу комнаты, усмехаясь, опустив голову, а когда картина догорела, сразу же исчезла. Как зазвонил в кармане куртки телефон и взволнованный Александр Александрович, заикаясь, сказал:

– Маша, прости нас, пожалуйста. Мы сделали все, что могли. Это стволовой инсульт. Полчаса назад Женя… Ты врач, понимаешь. Приезжай, потому что ты нужна нам. Тебе нельзя сейчас оставаться одной. Машенька, прости.

XI

Художник все видел. Он тоже был там и наблюдал, как горит его картина, натворившая столько несчастий, перечеркнувшая его жизнь. И слышал то, чего не слышала Мария, как ведьма сказала:

– И снова все повторяется, еще ни один из вас не воспользовался своим шансом. Тогда зачем он вообще дается? Догадываешься?

– Догадываюсь, – ответил Художник. – Никакого шанса не было. Ты заранее знала, что так будет со мной, как и со всеми. Я уверен, даже если бы я захотел поменять себя на жену или на дочь, ты бы не позволила это сделать. Ты же женщина. И ты мать. Я все знаю. Ты сама приносишь Франсису еду. Это ведь твою дочь он пощадил и не попросил ничего взамен?

Ведьма отвернулась и, скрываясь из виду, словно напомнила:

– Ты в замке навечно, твоя душа никуда отсюда не двинется.

Художник долго не разговаривал ни с кем, даже с Франсисом. И в споры с Лукасом не ввязывался. Как и остальные, он просто часами сидел и молчал. Еще свежи в памяти были слезы жены и дочки, причитания тещи на похоронах, где он стоял в стороне и прощался сам с собой. Нелепое ощущение. Вот ты. Здесь и сейчас все происходит, а ничего исправить нельзя.

Так длилось долго, затруднительно сказать сколько, потому что там, где был Художник, не было времени. Чтение помогало ему развеяться, оттолкнуть от себя дурные мысли и почерпнуть что-то неожиданное, для себя. За чтением Художника никто не беспокоил. Это было интимное занятие – интимное во всех смыслах этого слова. Иногда он принимался читать вслух, шепотом про себя проговаривая слова. Тишина разносила шепот по замку. Лукас предпочитал в такие моменты схватить со стола глиняный кувшин и отправиться вниз за водой, сидеть долго под землей, слушая и наблюдая, как капли воды срываются из трещины между камнями и падают вниз.

– Все еще думаешь о них? – спросил Художника Франсис, когда, по его мнению, для этого пришло время. – Подумай о себе. Здесь, взаперти, можно сойти с ума от своих мыслей, от воспоминаний о прошлом.

Глаза Художника загорелись.

– Франсис, я хочу тебе кое-что показать, только прошу, не осуждай меня и никому не говори о том, что ты увидишь. Идем наверх, там нам никто не помешает.

Наверху, в библиотеке, оглядевшись, Художник просунул руку за книги и достал оттуда сверток серой ткани, той самой, в который был завернут хлеб. Художник тогда стащил эту ткань и спрятал. Дрожащими руками он развернул ткань, разложив ее прямо на полу.

– Вот, старик. Только молчи, умоляю, ни слова.