Парус и буря

Таруси бросил в воду несколько крошек хлеба. Рыбешки наперегонки бросились на корм. Они то набрасывались все сразу на один какой-нибудь кусочек хлеба, терзая и толкая его в разные стороны, а то вдруг ни с того ни с сего оставляли его и маленькими стайками устремлялись к другому куску. Легко и стремительно они носились в воде, образуя сотни кружочков и маленьких омутов, которые спиралями расходились на поверхности воды. Как гадалка читает извилины на ладони или астролог видит в расположении звезд то, что скрыто для других, так и Таруси видел в море сразу всю вселенную, наблюдал жизнь во всем ее величии и многообразии. Вся гамма красок окружающего мира отражалась в море, эти краски играли на чешуе рыб, переливаясь всеми цветами радуги.

Только здесь, в море, Таруси дышал полной грудью, и он с радостью открывал ее ветру. Его худощавое смуглое лицо со шрамом на правой щеке, с горящими глазами, с острым орлиным носом, вся его ладная, плотная фигура с широкими плечами и узловатыми сильными руками преображалась, когда он вдыхал запах моря. Он чувствовал себя снова капитаном, твердым, бесстрашным, целеустремленным, готовым к любым трудностям и неожиданностям, которые всегда подстерегают в море. Время, конечно, на все накладывает свой отпечаток. Оно оставляет свой след и на лице человека, но, пока он жив, оно бессильно погасить тот внутренний огонь, который делает лицо человека одухотворенным и потому особенно красивым. Точно так же волны моря, ударяясь о твердые скалы, шлифуют и полируют их, хотя не могут сделать мягкими и податливыми.

Абу Мухаммед, сидя на краю обрыва и расправляясь со своим завтраком, не сводил восхищенного взора с Таруси, невольно перебирая в памяти бесчисленные рассказы моряков об этом смелом и благородном человеке, который, сам никогда не теряя веры в свои силы, вселял такую же веру и в других. Многие моряки, выброшенные волею судьбы на берег, впадали в уныние и отчаяние. Увидев сорванный парус, они опускали руки. Но не таков был Таруси. Он изменился на берегу только внешне — стал более замкнутым и молчаливым, словно боясь дать волю чувствам, которые могли бы исказить его образ, образ бесстрашного и веселого капитана, который хранили в своей памяти моряки, когда-то ходившие с ним в плавание.

Покончив с завтраком, Абу Мухаммед, чтобы привлечь внимание Таруси, громко кашлянул. Но Таруси ничего не видел и не слышал. Он по-прежнему, не шевелясь, сидел на корме фелюги погруженный в свои мысли. Абу Мухаммед встал. Солнце, поднимаясь выше, припекало все сильнее и сильнее. Жаркое солнце февраля обманчиво. Согреешься, а потом обязательно простудишься. Абу Мухаммед это хорошо знал и часто говаривал: «Под солнцем в феврале лучше не сидеть на скале…» Поэтому-то он, прежде чем сесть, положил на землю весло и кучу веревок, а голову, на макушке которой сохранился еще небольшой островок жиденьких волосков, покрыл полотенцем.

— Таруси! — громко крикнул он, отчаявшись привлечь внимание друга своим покашливанием.

Тот поднял голову.

— Я пошел в кофейню, — прокричал Абу Мухаммед. — Если тебя будут спрашивать, что сказать?

— Скажи, что был, да сплыл…

Таруси хотел еще что-то добавить, но в этот момент ощутил, как странно качнуло фелюгу. Наверное, сменился ветер. Таруси, повернувшись лицом к западу, поднял ладонь вверх. «Да и впрямь, теплу в феврале нельзя верить на суше, а в море тем более», — подумал он.

— Абу Мухаммед! — окликнул он друга. — Скажи рыбакам, чтобы далеко в море сегодня не уходили. К вечеру, видно, шторм будет.

Таруси опустил руку в воду. Потом опять посмотрел на запад. Горизонт был окаймлен черной полоской облаков, которая поднималась все выше и выше, постепенно закрывая весь небосклон. Таруси покачал головой и, уцепившись за швартовы, подтянул фелюгу к берегу. Он легко соскочил на большой камень и остановился, всматриваясь в гряду облаков, наползающих с запада. Он направился было в свою кофейню, но вдруг передумал и повернул обратно: вспомнил, что сегодня должны спускать на воду новый корабль и он обещал прийти помочь.

На берегу уже вовсю кипела работа. Рыбаки растягивали на скалах мокрые сети. У фелюг и лодок копошились их владельцы со своими подручными — кто шпаклевал борта, кто заменял доски. Но больше всего людей суетилось около большого нового судна, стоявшего еще на стапелях. Рядом с ним горели костры. Будущие матросы, те, которым предстояло идти в плавание на этом судне, покрикивали на рабочих, те в свою очередь, не оставаясь в долгу, кричали на них: «Давай, давай дружнее, ребята! Взялись все сразу!»

— Пора спускать! — подал команду взобравшийся на нос судна какой-то мужчина, очевидно будущий капитан.

Рабочие уцепились за канат, а несколько моряков стали подводить под нос судна большой деревянный брус.

— Раз, два — взяли! Е-ще — взяли! А ну, ребята! Е-ще дружней! Е-ще сильней! — громко скандировали рабочие и матросы, взявшись за канат.

— Правее! Возьмите правее! — закричал сверху капитан. — Не давайте судну накрениться набок. Накладывайте груз на корму! Вот так! А теперь вперед — взяли!