Паруса осени

Перепуганные мотыльки, прокатившись на длинной волне попутного ветра, внезапно обнаруживали себя посреди таких же поблекших едва ли не в одночасье, и одинаково растерянных от того цветов, а озябнув скоро, более из-за монотонности, чем от прохлады, торопились покинуть уютный ещё недавно край, не заботясь о том, что будет означать это в самом деле для них.

Точно так и мы, бежим от обстоятельств, как от себя самих, не считаясь с возможностью не встретить иных, благоприятных нашей душе более тех, коими наделила нас судьба…

Не может быть

Луна кисла в тумане утренней зари, и гало, до которого она понемногу стаивала, было похоже на ржавые годовые кольца больного дуба, о потере которого сожалела вся округа. Что с того, что кора дерева полопалась до самой сердцевины? Сердце дуба не стало биться от того иначе. Оно по-прежнему сострадало всем, и предоставляло приют кому посередь сторожко вспученных корней, иным промежду складок и разломов коры, а которым и в узловатых ладонях ветвей, да на лоне кроны. Дуб желал объять собой всех. Его сердечности хватало и на тех, которые проживали рядом с рождения, и на пришлых, сторонних странных в своей ветрености странников. Для каждого у дуба находилось тихое доброе слово, тень, укромное место для сна или угощение.

Вблизи дуба на редкость мирно уживались даже те, кому на роду написано быть недругами. Несомненно, бывало, что под его сенью случались распри, но завершались они скоро и почти всегда без умаленья26 для сторон, ибо иначе было бы зазорно даже перед собой, не говоря уж про тех, кто оказался поблизости.

Умиротворение, коим дарил дуб всё, что оказывалось подле, проистекало из его уверенности в надёжности места, которое некогда приютило его, в любви к нему.

Он хорошо помнил себя ребёнком, — загорелым щекастым жёлудем в плотном вязанном берете по самые брови, и то суетное, утоляемое наспех желание познать мир во всём многоцветии. Однако ж, любые попытки отдалиться от родных мест дурно сказывались не только на самочувствии юного, незрелого дуба, но на его мнении о себе и на уверенности в своих силах, коих ему было, сказать по правде, не занимать, так как роду он был славного. Из тех, на широких плечах пней которых пращуры нынешних человеков27 устраивали пляски да игры.

Вполне сознавая своё несовершенство, незавершённость, жёлудь тщился избыть его, бросаясь из крайности в крайность, но случилось сие лишь только тогда, когда, спустя положенный срок, он прильнул к груди родной земли, зарывшись в неё лицом, пустил в неё корни и раскинув руки с резными натруженными ладонями листвы, сделался покоен вполне. С той поры дуб чувствовал свою правоту, истинность, искренность земли, в которую врос раз и навсегда.

— Уезжаете?

— Да!

— Насовсем?

— Навсегда! Окончательно и бесповоротно! Тут обрыдло всё: люди, места…

— Ну-ну… Не пожалеть бы вам после…

— Смеётесь?! Такого просто не может быть…

Не страшась ничего

Сказавшись жухлым листом, порхает бабочка в предрассветной тьме, то ли не страшится, что осень приметит её, либо надеется, что та примет за свою. Бесстрашие, с коим бабочка бросает своё стройное тело наперерез зиме, напоминает отчаянность, там и тогда, когда «всё уж одно пропадать, так с …» бронзовыми брызгами крыл на все четыре стороны, ярко и яростно. Чтобы не за зря…

Бабочка крутится у самого лица, бьётся хрупким стебельком своей ветхой груди о мою и не спешит уклониться.

— Куда ж ты, дурёха… — Сдуваю её я со своего пути, как с истины. И отступает она, стушевавшись, и чудный до нелепости об эту пору её облик, растушёванный сумерками, меркнет, блекнет, растворяется в выдохе, ровно как бы и не было его вовсе никогда: ни выдоха, ни очертания бабочки, утонувшего в нём.

А если бы и были!? Надолго ли? До первых хладных прикосновений ночи? До цокота изумлённого встречей дятла? До порыва ветра, чья бесцеремонность не вызывает упрёков, но одну лишь досаду. До случайности…

Холодные яблоки раскачиваются мерно, будто новогодние шары, тут же, на ветке, соперничая с ними в пышности, прихорашивается снегирь, а подле, не страшась ничего, порхает бабочка, сказавшись жухлым листом…

Повинное

Предрассветная мгла была столь густа, что казалась неприступной, сплошной стеной мрака, ступить через которую представлялось непосильной, загодя пугающей задачей. Казалось, что дом снаружи обернули чёрным войлоком, и для того, чтобы пройти, потребуется немало усилий, помимо решимости, коей было куда как меньше той, что требовалось.

Кратко и глубоко вдохнув, я сделал шаг в пустоту.

Ожидая чего угодно за тем, что останавливало меня, — завесу, либо заколоченную наглухо недругами дверь, — я не ощутил ничего, кроме лёгкости и неопределённости, которая впустив меня, влажно сомкнулась сразу за спиной.

Осторожно втянув воздух, я не понял его аромата. Он непременно должен был быть, но не желал или не решался открыться. Слева, справа, спереди и сзади, толпа тумана надвигалась на меня, обступая, теснила к лесу, где плечистые безразмерные силуэты уже были готовы освободить испуг из оков моего благоразумия.